…Не сговариваясь, помрачнев, мы напрямую вышли к трассе.
Поджидая, пока Павел Иванович откроет дверцы машины, я закурил; со сложным чувством прощаясь, за что-то винясь и на что-то надеясь, посмотрел на рощу. Привычно прикрыв листвой следы, оставленные существами разумными, она дышала покоем, и над ее зеленой чащобой, обещая назавтра погожий день, разливался чистый малиновый закат.
«Жигуленок» резво взял с места; мелькнул и отскочил назад на тонких железных ходулях внушительный транспарант: «Берегите лес — своего друга».
А ВОЙНА ВСЕ ГРОХОЧЕТ
Впервые я увидел его лет десять — двенадцать назад.
Не мешая, он стоял в булочной неподалеку от дверей, белозубо улыбался и что-то говорил всем выходящим. Я удивленно прислушался.
— Всегда, никогда. А птицы летят. Самому комдиву доложу. Праздник, выходит. Потому что не пришли…
Все это было произнесено подряд, без всяких пауз, на одной, какой-то доверчивей и доброжелательной интонации. Не смея почему-то ни уйти, ни остаться, я без надобности перекладывал в сумке хлеб и батоны, с жутковатым любопытством поглядывал на этого человека. Если б он даже молчал, все равно невольно привлек бы внимание. Видом своим: у него были черные блестящие волосы с белыми висками и совершенно юношеское розовое лицо; одеждой своей: незастегнутое короткое пальтецо — в конце войны, да и после нее такие шили из английских шинелей, перекрашивая их; трикотажные шаровары и высокие солдатские ботинки с сыромятными ремешками вместо шнурков. Наискосок, через плечо, на скрученной тесемке висела холщовая котомка; побирается, что ли? Оказалось — нет. Жалостливо вздыхая — господи, воля твоя! — бабка подала ему сдобную булочку. Все так нее белозубо улыбаясь, он отложил булочку на стол для покупок, быстро произнес несколько бессвязных фраз. Из-под крылатых бровей темно-карие глаза его смотрели, ни на чем не задерживаясь, мимо всего и бездумно.
Показавшаяся в торговом зале заведующая булочной, с которой я, как завсегдатай, раскланивался, объяснила:
— Офицер — на войне его так… Девчонки мои приметили его разок — чаем напоили. Вот он теперь и ходит. То несколько дней подряд, то с месяц не показывается. Он тихий так. С матерью живет. — В белом халате, немолодая и полная, она помолчала; жестко, горько ли поджав бледные некрашеные губы, позвала: — Вася, иди чай пить.
Словно только и ожидая приглашения, человек часто и мелко закивал, радостно зачастил:
— Чай, чай, чай, чай! — Он проворно растянул холщовую котомку, извлек из нее зеленую эмалированную кружку. И негромко, каким-то ребячьим чистым голосом запел:
Меж лопаток у меня потекли холодные мурашки; я выскочил из булочной, не узнавая погожего майского утра — зеленого, солнечного, с бесшабашным птичьим ликованием; все вдруг утратило свою яркость, странно поблекло, притихло, в ушах и где-то еще внутри звучал, не отпуская, один-единственный ребячий чистый голос, бесстрастно и бездумно поющий о крепкой броне и быстрых танках. Как отчетливо помню и это ощущение: собственные радости, огорчения и заботы показались незначительными, досадно мелкими, даже неприличными…
Потом я видел этого человека еще несколько раз; однажды летним воскресным днем встретил его на центральной улице: в легкой рубахе навыпуск, в мягких тапочках, с неизменной, через плечо, холщовой котомкой, он шел, непрерывно говоря и улыбаясь, и оживленная нарядная толпа, затихая, послушно расступалась перед ним. В булочную я стал ходить не утром, а попозже, когда его уже там не бывало, убедив себя, что по времени удобнее, а на самом деле — следуя эгоистичному и разумному инстинкту самоохранения, без чего, вероятно, жизнь была бы и немыслимой…