Михаил Михайлович машинально оглаживает затылок и шею — они почему-то горячие — и, поняв, оглядывается, жмурится: пробившись сквозь чащобу листьев, солнце — словно в зеленую трубу — шпарит прямыми полуденными лучами. Нашло-таки! Михаил Михайлович отодвигается на край скамейки — приятный холодок тут же касается шеи, стекает под влажный воротник рубашки — и смотрит на часы.
— Ого, время-то, Марья Афанасьевна, обедешнее! Давай перекусим, что ли? Принес я тут кой-чего.
Он расстилает газету; обмяв ее края по ширине скамейки, узким рядком раскладывает припасы: сочный ломоть буженины, тонко, по-магазинному нарезанный сыр, пузатенький, с поросячьим хвостиком огурец, пару помидоров. И в довершение — осторожно высвободив место — ставит в центре четушку, граненую вместительную стопку. Движения у Михаила Михайловича неторопливые, экономные, до всего он дотрагивается будто на ощупь, как привык на ощупь же брать дерево, безошибочно чувствуя кончиками приплюснутых, по виду грубоватых пальцев любую шершавинку, любой скрытый сучок, перекрученное волокно.
— Ну, Марья Афанасьевна, будем здоровы. Со свиданьем.
Выпив, Михаил Михайлович берет перочинный нож, собираясь рассечь алую глянцевую поверхность помидора, и, раздумав, разламывает его на две половины, кидает на зернистую мякоть щепоть соли.
— Помидоры ныне, Марья Афанасьевна, удались — диво дивное, — вытерев мокрые от сока усы, хвалит он. — Ты глянь вон — лучше яблока, чуть не полкило в каждом. На базар зашел, аж глазам больно: красно эдак!
Ест Михаил Михайлович, как и все делает, обстоятельно, ковшом держа под куском ладонь и смахивая упавшие в нее крошки в рот, как теперь едят только пожилые, да и то лишь те из них, кого почтительному отношению к хлебу научили с младости. После второй стопки подчистую подбирает закуски, смачно хрустит огурцом, себя же и похваливая:
— Видала, как я плотненько? Вроде и не пил… А ведь помню, Марья Афанасьевна, помню, как ты сторожилась, когда я в субботу либо с получки посудину приносил! Хлопочешь, на стол собираешь, а глаза все одно такие… ровно беду какую ждешь. Так мы про то ни одного раза и не поговорили. Не успели.. Ты помалкиваешь, не перечишь, как же — хозяин! Я про себя посмеиваюсь. Дурочка ты моя, дурочка, — боялась, что сопьюсь, что ли? Зря боялась. Род у меня мастеровой, крепкий. Дед и папаша, а они и про своих отцов и дедов сказывали, в праздники да после бани принять могли. Посерьезней меня — слабак я против них. А уж работать — все, начисто завязывали. Так что опасалась ты, Марья Афанасьевна, зря. Надо это иногда мужику почему-то. Хотя и твоя тут правда есть: много от него, от зелья, вреда. На мое мнение, побольше нынче пить стали. И хуже пьют, чем прежде, — некрасиво пьют. У нас вон в моторном спиртом детали промывают. Какой он, спрашивается, после промывки, спирт-то этот? Мазут да масло. Нет, и это лакать приспособились. Верно, что свинья грязь всегда найдет. Кинут в него чего-то, дрянь-то эта осядет, и — шарах его. Проходную пройдет как штык, а пока до дому доберется — его и разобрало. Принимай, жена, мужа дорогого! Взялись сейчас вроде за таких выпивох — себя же ведь травят. А все одно — есть пока, есть… А еще паскудство — когда ребятишки все это видят. Да вот тебе — далеко и ходить нечего. Вертаюсь вчера с работы — обгоняю двоих. Молодые мужики, одеты чистенько, и оба кренделя ногами выделывают. А промеж них — пацаненок лет шести, за руки обоих папаш держит. И хохочут, и заливаются — куда как смешно! Я вроде прикурить попросил, мальчонке говорю — иди, мол, побегай, пока я с твоими развеселыми папками потолкую. Ну, а им — впрямую. Вы что ж, мол, это, кобели свинячьи, — прости за грубое слово — делаете? Вы про мальца подумали? Взъерошились, конечно, сначала, один-то особенно. Потом — тише, тише, скумекали. Пошли, смотрю, построже. Второй — который отец-то, наверно, и есть — парнишку за руку и от себя справа. Не малец уж их ведет, а он его. Так что тут ты, Марья Афанасьевна, права, слова нет — права. Хорошо, что Василий — ну, подручный-то мой — насчет этого самого не балованный. Ему что есть у бутылки донышко, что нет его — без интересу. С первой получки подкатился, правда, — как же, мастера уважить. Так я ему сразу поворот дал: подношениев, мол, не беру. Борис — это сосед мой — тоже не балованный. Ну, его, сказать, и работа держит: за баранкой не повольничаешь. С соседями, Марья Афанасьевна, скажу тебе, повезло мне. Хорошие ребята. Дружные, уважительные. Ребеночка народят, и вовсе спаяются. Как мы с тобой — молодыми были. Ты знаешь, Галинка-то чего учудила? Прихожу вчера — она у меня в комнате с мокрой тряпкой по полу ползает. Чуть не пузаньком по ему елозит. Ну, я ее тряпкой и шуганул! Пока, говорю, не разродишься, чтоб я этого больше не видел. Я, говорю, своей такого не разрешал и тебе, мол, не велю. Сами управимся. Ну и домыл. У себя. А тут как раз и Борис угадал — я ему тряпку-то. На-ка, мол, — боровок ты поздоровше меня, не переломишься. Смеху-то было!.. Они у меня, Марья Афанасьевна, соседи-то, чудные ребята, несмышленые еще. Все думают, что по воскресеньям наладил я к какой-нибудь. Это когда к тебе-то хожу. Галинка — та больше помалкивает, иной раз и собираться поможет. А Борька — этот напрямик: опять, мол, дядь Миш, на свидание? Я и не перечу, неохота докладывать. А того, зеленый, додумать не может, что краля-то у меня всю жизнь была одна…