Рассказывает Михаил Михайлович, как ему самому кажется, про веселое, смешное, но почему-то от этого веселого, смешного — а может, еще и потому, что водочка все-таки поводит, — ему становится совсем не весело. Наклонившись, он сидит, подперев одной рукой бритый рыхловатый подбородок и встопорщив сложенными пальцами левый ус, в другой же, положенной на колено, руке тлеет сигарета; должно быть, ее сизый дымок и застилает ему глаза, в них начинает едко пощипывать, на какое-то время он вовсе перестает видеть небольшой, как для подростка, могильный холм, обложенный зеленым, в одно слившимся дерном. И, по-прежнему не зная, вслух ли или про себя, мысленно упрекает:
— Эх, Марья Афанасьевна, Марья Афанасьевна, подвела ты меня! Не могла уж подождать. Такие, как мы, в одночасье должны уходить, вместе… Тут вот как-то прижало малость, с сердцем. Пока ночью втихую — чтоб соседей не побудить — за стены хватался да капельки глотал, об чем только не намечтался. Как бы, думаю, ладно это — рядышком лежать. По-человечески так бы и должно быть: нашли друг дружку, прожили вместе сколько положено. Сделали свое дело на земле — вместе и отчалили. И самим-то светлее, и людям удобнее. А то вот так оставят одного — как ты меня, к примеру. И получается: лес есть — рубанка нету. Либо наоборот: рубанок есть, да строгать-то нечего. Некомплект.
До слуха доносится шарканье ног по асфальту. Михаил Михайлович недовольно косится. Старушка в черной блескучей шали, еще не поравнявшись, кидает на сидящего в ограде человека — на него, значит, — полный участия и жгучего любопытства взгляд. Сейчас запоет, зажурчит: «Кого проведать пришел, касатик, кого, родимый?» Насупив лохматые брови, Михаил Михайлович недоступно отворачивается и, посапывая, сосредоточенно убирает со скамейки остатки снеди, бумагу. Старческое шарканье, на секунду выжидательно стихнув, разочарованно удаляется, Михаил Михайлович облегченно вздыхает: пронесло! И с удовольствии чувствует, что хмель его прошел, а с ним ушла и едкая, подщипывающая веки горечь — глаза его снова смотрят зорко, негромкий голос звучит с добродушной бурчливостью: