Председатель забыл про свою папиросу, от которой непрерывно тянулась к потолку сизая ниточка, слушал необычного посетителя. Ему, прожившему на свете немногим более тридцати лет, впервые приходилось видеть пусть и бывшего, но живого кулака: та далекая пора, о которой рассказывал кряжистый Селезнев и которую он сам знал скорее по страницам учебников, нежели по своим смутным, по-ребячьи неверным воспоминаниям, оживала сейчас перед его узкими глазами живо и зримо.
…Наконец Степан, а за ним и председатель, одетый уже в полушубок, вышли. Увидев Михаила Васильевича, председатель широко улыбнулся:
— Ну, старая гвардия, пошли находку глядеть!
Гуськом, один за другим, они спустились по ступенькам крыльца, миновали пустой двор, вышли через узкую, прорезанную в заборе калиточку.
У высокой березы Степан Савельевич остановился, погладил рукой шершавый ствол.
— Махонькую сажал… Вот тут и копать.
Председатель потопал узким блестящим сапогом по сухой, прохваченной морозом земле, прикинул:
— Костры надо заложить, чтобы отошла. Так не удолбить.
— Не мог раньше приехать, — словно извиняясь, сказал Степан Савельевич.
— Удолбим, раз такое дело! — уверенно перебил его Михаил Васильевич.
Председатель еще раз постучал ногой по земле, согласился:
— Конечно, удолбим. Завтра с утра и начнем, чего ж тянуть. Степан Савельевич, оставайтесь-ка у нас работать. Вот поставим лесопилку, и будете вы ею командовать, а?
Взгляды их встретились. В сероватых глазах Степана Савельевича что-то дрогнуло.
— Спасибо вам! Годы уж не те… Да и внучонка жалко, привык. Юрка… Читать вот начал. Попалось ему непонятное слово, вот он и спрашивает: что такое кулак? Я, старый дурень, возьми ему и скажи: вот, говорю, я был кулаком. А он посмотрел глазенками своими ясными и засмеялся. Какой же ты, говорит, кулак, ты — деда. Не поверил!..
Степан Савельевич отвернулся, полез за портсигаром, поднес папиросу ко рту. На черном рукаве пальто серебрилась крупная прозрачная звездочка. Он поднял голову, удивился. Небо, еще недавно морозное и безоблачное, потемнело, стало ниже. Мягкие серебристые комочки, кружась, падали на землю.
— Вот и снега дождались. Не пропадут озимые.
А легкие пушинки падали все гуще, все гуще. Михаил Васильевич смотрел в низкое потемневшее небо, качал рыжей бородой, довольно гудел:
— Идет снег. Идет.
В столярно-механическом цехе крепко и чисто пахло стружкой и опилками; в левой половине неспешно и деловито трудилась селезневская пилорама — продольные ее пилы со звоном раскраивали сосновое бревно на рыжие горбыли и сливочно-золотистые тесины; по правую сторону двое ребят в синих рабочих халатах и лысый дядька в овальных очках шуршали фуганками, постукивали молотками; на проходе высился штабель желтых, еще не проолифленных оконных рам…
— Видали? — кивнул председатель. — Он, Селезнев-то, на следующий год опять приезжал. Не утерпел. И ставить помогал, и сам же первую доску снял… Рассказывал, как собирался все хозяйство спустить на локомобиль. Нам-то проще было: сразу на электротягу…
Возвращенный, как и я, нашей встречей на двадцать лет назад, председатель щурил и без того узкие глаза, остро вглядываясь в прожитое и, вероятно, по-иному, крупно переосмысливая его; он припомнил еще какие-то подробности, связанные с Селезневым, в негромком низком его голосе звучали и одобрение, и уважение, и что-то поважнее того. То самое, что не очень умело пытался выразить в своем давнем рассказе и я, — запечатлеть всего-навсего один штрих, мазок нашего времени, в горниле которого до самых высоких проб прочности и чистоты переплавляются не только металлы, но и людские души.
НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ
Вероятно, у каждого пишущего есть сюжеты, темы, которые остаются нереализованными. И не потому, что на них недостает времени, — я не о тех замыслах, что уходят вместе с автором, когда быстротекущая жизнь действительно недодала человеку каких-то месяцев, сколько-то лет. Я о тех сюжетах, что живут с тобой и в тебе и, не мешая очередной работе, вдруг опять напоминают о своем существовании — то пожелтевшей записью в блокноте, то необъяснимым толчком памяти. Их сто раз и написать бы можно, сто раз, может, и начинал писать, да ничего не получалось. Недозрели? Перезрели? Обкатались от частых прикосновении так, что утратили всякий интерес для тебя? Все вроде и эдак, и все странным образом не так. Про себя я называю их — ненаписанные рассказы, прежде всего потому, что в моем представлении они должны были стать именно рассказами. И все определеннее понимаю, чувствую, что в силу тех же непонятных причин так никогда ими и не будут, останутся нерожденными. Однажды я и решил изложить суть некоторых из них, наиболее часто приходящих на ум — не столько в надежде как-то сохранить их, пустив на свет хотя бы недоносками, но и потому, что в каждом из них, по-моему, может оказаться что-либо поучительное и для других.