При мне этот том преступления и наказания был помещен в специальный шкаф; тогда же я и обратил внимание, что во втором, пустом отсеке шкафа лежит довольно объемная, выцветшая от времени папка.
— В своем роде — уникум, — заметив мое любопытство, кивнул подполковник, начальник уголовного розыска, и усмехнулся. — Принял я ее от своего предшественника. И, чего доброго, передам преемнику. Посмотрите.
Я откинул блеклую пористую корку и поразился: дело было заведено тридцать лет назад.
— Эка! Для чего же такое старье хранить?
Начальник отдела объяснил:
— Преступника не нашли. Судили его заочно. Так что по заведенному порядку — на всякий случай.
— Неужели кто-то еще надеется найти? — доискивался я смысла. — Через тридцать лет! Разве такое бывает?
— А у нас все бывает.
Начальник отдела ответил с улыбкой, но слова прозвучали не шутливо, а веско, убежденно. Пожалуй, в этом и заключалась его особенность как человека, в умении располагать, убеждать собеседника — словом, взглядом, даже всем своим видом. Хотя, казалось бы, внешность у него была самая заурядная: плотненький, с двойным подбородком, с узкими проницательными глазами и с двупалой правой рукой — три остальные ему отмахнули при давней схватке с бандитами, что, впрочем, не мешало ему и поныне превосходно стрелять не только из винтовки, но и из пистолета.
— Тогда скажите: а всякое преступление открывается? — не удержался, задал я вопрос, который рано или поздно задает каждый приходящий в уголовный розыск.
— Всякое, — жестко, как отрезав, сказал начальник отдела. — Извечный просчет преступника — надежда остаться безнаказанным.
— А это? — я похлопал по выцветшей папке.
— То самое редкое исключение, что подтверждает правило. Кстати, если внимательно поглядите — убедитесь: дело-то, в принципе, раскрыто, преступник известен, то, что его не нашли, — частность. Объяснение которой вы также найдете. — Ловко, как двузубой расческой, подполковник поддел упавшую на лоб черно-белую прядь, заговорил медленнее, спокойнее, словно выверяя, взвешивая свои наблюдения-выводы: — Всякое преступление раскрывается не потому, что мы тут такие умники сидим. Сплошные Шерлок Холмсы… Прежде всего потому, что преступник, как бы он ни затаился, находится, живет в чуждой ему атмосфере. Среди честных людей, которых — подавляющее большинство. Среди них он — чужеродное тело. И непременно или сам себя обнаружит, или люди его откроют. Мы только помогаем этому процессу. В чем, собственно, отличие и преимущество нашей милиции. Советской милиции!..
Советом подполковника я, конечно, воспользовался и тогда же внимательно просмотрел, перечитал все документы, тридцать лет хранящиеся в картонной папке. Поведала она мне — если соединить многочисленные детали и чуть-чуть оживить их воображением — вот о чем.
…Душной июльской ночью, на рассвете, панковский столяр Иван Акимович вышел, как был в исподнем, по нужде своей. Позевывая и вытирая потную шею, он постоял на крыльце и увидел, что от Марьиного дома, под бугор, прямиком к станции, торопливо идет человек. Чудило такой! В подштанниках, в расстегнутой рубахе — и то как в бане, а он в брезентовом плаще, да мало того — башлыком прикрылся. Долговязый, похож, Сенька Новичков. Тогда с чего он вроде таится от кого?
В Панках все, и стар и мал, знали, что к их соседке Марье похаживает хахаль, Семен этот. Особо ее и не осуждали, хотя бабенки, само собой, языками-то мололи вдосталь. Овдовела Марья с девятнадцатого года, когда мужик ее, красный боец Аверьянов, порубанный беляками, скончался в губернском госпитале и с почестями был тут же, в Панках, на сельском погосте похоронен. Марья еще не старая, сорока нет, из себя видная — кому неохота к какому-никакому берегу прибиться, опору себе найти? Если ее и осуждали, так за то разве, что Семен-то этот — так, баловство, а не надежа; чуть не вдвое моложе. А у самой дочь, Настенка, скоро заневестится. Семен учился в восьми верстах, в училище на агронома, под воскресенье приходил к ней засветло, на виду у всей деревни, и чудно́, что сейчас, ночью, укрывается от кого-то. Полаялись, что ли?