Покрутив головой, Иван Акимович нырнул в горячую темень избы, заспал и очнулся, побуженный ворчливым голосом жены:
— Сходи к Марье — займи коробок серников. Опять все сжег, дымокур несчастный! Спалишь когда-нибудь нас.
Вот-вот собиралось взойти солнце; звякнув вагонами, хрипло запыхтел на станции паровоз; на дороге дымились коровьи шлепки, оставленные только что согнанным стадом, — раннее сельское утро было в самом разгаре, а окна Марьиного дома все еще оставались прикрытыми, во дворе недуром мычала недоеная корова. «Промиловалась!» — вслух громко ругнулся Иван Акимович, чувствуя, что на него вдруг находит непонятный, ничем не объяснимый страх. Только много позже понял: еще и подумать не успел, а нутром догадался: неладно что-то, Марья не встала, так Настенка бы к скотине выскочила!
Торопясь, он открыл ставень, приник к стеклу и отшатнулся. Вдова и ее дочка плашмя неподвижно лежали в горнице на полу, в черной луже.
Иван Акимович метнулся в сельсовет, где никого, кроме заспанной сторожихи, не было, оттуда — на квартиру председателя и вместе с ним — опять в Совет. Позвонили в район, из района срочно позвонили в город — через два часа в Панках собралось столько милиционеров, районных и областных, сколько ни до этого, ни после никогда не собиралось. Областную оперативную группу, приехавшую на машине с двумя розыскными собаками, возглавил сам Гафуров, начальник розыска — гроза всякой уголовной нечисти, клятвенно обещавшей снести его седую голову.
Пока оказавшийся в центре всей кутерьмы Иван Акимович неизвестно в какой раз пересказывал, как он увидел человека в брезентовом плаще и обнаружил убиенных, оперативники деловито работали с собаками-ищейками, обследовали железнодорожную станцию, мчались в агрономическую школу, в которой обучался Семен Новичков. Бросив привычные занятия, все Панки сбежались к дому Аверьяновых, поглядывали, взволнованно судача, на темные окна, на жутковато распахнутые, обвисшие на ржавых разболтанных петлях-накладках ворота: полюбовник в дому был — хозяина не было…
Новости, по мере поступления, мгновенно передавались по толпе. Ищейки след не взяли: в избе, по крыльцу, около дома было посыпано махоркой — весь запах отбивает… Железнодорожники никого похожего на Семена Новичкова не приметили, да и немудрено: за ночь в обе стороны прошло девять пар поездов, товарных и пассажирских, — на любой прыгай… Ни в самой школе, ни в общежитии Семена Новичкова не было, хотя кое-какие вещички его остались в тумбочке. То, что душегубец он, — в Панках никто не сомневался: больше некому, что-то у него с Марьей случилось, а Настенку, безвинную душу, порешил, чтоб ничего не сказывала. В переводе на соответствующий официальный язык протоколов эту единственную версию приняла, начала разрабатывать и оперативная группа…
По стране был объявлен всесоюзный уголовный розыск: во все республиканские, областные, городские, районные и железнодорожные линейные управления и отделения милиции разосланы фотографии Семена Новичкова, его дополнительные приметы. Опрашивались десятки людей, когда-либо знавших и видевших его, все дальние родственники — ближних у него не оказалось; под контролем находилась поступавшая в агрономическую школу корреспонденция — в надежде, что однажды Новичков может написать кому-либо. Велась, коротко говоря, огромная напряженная работа, не видимая постороннему и составляющая будни милиции.
Розыск не увенчался успехом, и если припомнить, в какое время, в какой обстановке он проводился, нетрудно и понять, почему оказался безрезультатным. Взламывая вековую отсталость, набирая индустриальную мощь, страна ставила новые заводы и фабрики, врубалась в вековую тайгу, закладывала героическую Магнитку — переполненные поезда везли эшелоны добровольцев, и трудно ли было затеряться в этом великом кочевье — как в стогу сена иголке — Семену Новичкову? Возникнув затем где-то под другой фамилией, именем, с иной, придуманной биографией…
В определенный срок, предусмотренный законодательством, его судили заочно. В те годы высшей меры наказания у нас, к сожалению, не было, — Семен Новичков был приговорен к десяти, максимальным, годам лишения свободы. Спустя десять лет, перед самой войной, дело Новичкова было сдано в архив с пометкой на картонной папке: «Подлежит хранению». Тогда, когда папка попала ко мне в руки, эту сделанную чернилами надпись прочесть уже было невозможно: она стерлась, выцвела.