Закрыл я ее со смутным ощущением досады, невосстановленной справедливости; мелькнула мысль написать рассказ о том, что вот живет где-то, преуспевая, неоткрытый, избежавший наказания убийца, и тут же отказался от нее: и сама история была уж очень мрачной, кровавой, и не хотелось, кроме того, пусть даже косвенно, класть какую-то нежелательную тень либо оттенок на героический и малоприметный труд людей в милицейской форме, ныне доверчиво открывающих тебе и папки из архива, и свои души. Хотя задним числом признаюсь: предположи только тогда, что история эта может продолжиться, и, конечно, так легковесно от нее я не отмахнулся бы!..
Книга о милиции меж тем вышла. Я пожинал первую дурную славу, видя, как тащат ее из магазинов и с лотков на улице не только взрослые дяди-тети, но и ребятишки, коим она никак уж не предназначалась; упоенно ходил на читательские конференции, на которых автора похваливали, и с тревогой ждал по утрам газеты, в которых того же автора начинали поругивать. В один из таких дней и позвонили мне из уголовного розыска. Услышав знакомый неторопливый голос подполковника, живо представил, как цепко, двумя пальцами держит он телефонную трубку.
— Не хотите завтра съездить со мной в Панки?
— Зачем?
— На Семена Новичкова поглядеть.
— ?! — это так обозначил я свой возглас, который и теперь, спустя несколько лет, не могу передать более членораздельно.
А подполковник ошарашил еще одной новостью:
— Поедет с нами и Гафуров — первый начальник уголовного розыска.
— Тот самый?
— Тот самый.
— А он живой?
— Наверно, живой, — засмеялся подполковник, — если с нами едет.
…Гафуров оказался довольно бодрым стариком — высоким, худощавым даже в теплой шубе, с сухим аскетическим лицом, с седыми клочкастыми бровями, из-под которых сосредоточенно, вглядываясь в долгую жизнь, в прожитое, смотрели серые глаза, и туговатым на ухо, по причине чего, вероятно, был неразговорчивым, на расспросы, да еще при работающем моторе, отвечал односложно, не очень внятно. Нынешний начальник отдела был, напротив, оживлен, то и дело, пошучивая, наклонялся к Гафурову, посаженному на почетное, рядом с шофером, место, охотно поведал, что и как произошло. Удивительным кроме появления Семена Новичкова было то, что обнаружил его все тот же панковский столяр Иван Акимович, ныне, конечно, старичок. Был он на свадьбе в райцентре, узнал среди гостей Новичкова, сбегал потихоньку в райотдел милиции, откуда и позвонили сюда, в область. По плану мы и должны были заехать сначала в Панки за Иваном Акимовичем, а потом — в район. Немного меня смущало, как будем брать преступника: оружие-то могло быть только у подполковника, ну и, возможно, у его водителя; попытался, не очень прямо, осторожно обратить на это внимание подполковника; тот рассмеялся…
Иван Акимович поджидал: коротышка, седенький, с прокуренными усами, он проворно натянул рыжий овчинный полушубок, задом наперед нахлобучил шапку, у порога остановился.
— Паспорт захватить?
— Зачем, Иван Акимыч? — улыбаясь, спросил подполковник.
— А у меня с него в прошлый раз все списывали. — Старый опытно уточнил: — При дознании.
— Ну, возьмите, если так.
Паспорт у него оказался выписанным в 1912 году, когда в первый и последний раз, холостым парнем, отправился с артелью отходничать. Настроение у подполковника улучшилось; подмигнув мне, он показал продолговатую бледно-лимонную книжицу Гафурову; тот, разобравшись, тоже усмехнулся.
Вот Иван-то Акимович был разговорчивым — его и расспрашивать не приходилось. Крутясь и подпрыгивая, он жестикулировал, азартно рассказывал:
— Жених-то — нашенский, панковский. Старухе моей каким-то там еще пятиродным приходится. А невесту взял из району. Больно уж девка хорошая — кругленькая!.. Сначала у нас гуляли, в Панках. Опосля к невесте поехали. На машинах, на санях — цельный поезд! Ну, и мы, ясное дело, со старухой. Без старичья-то — что за свадьба? Народу — тьма-тьмущая! Кого знаешь, кого не знаешь. И дался мне тут один! Прибранный, аккуратный. Волосья белые, а сам-то, видать, не больно уж старый. При очках, как их сымет — ну Сенька и Сенька Новичков! И нос его — вислый, с горбушкой. И глаза его вроде — с прищуркой. Оденет их опять, очки-то, — нет, чужой! С меня-то пары как рукой и сняло! Покурить на волю вышли, спрашиваю: кто, мол, таков есть? Говорят — директор школы, аж с Сахалина. Супружница его тутошняя, с до войны не была. Нет, думаю, обмишулился. Вертаемся, за стол сели — директор-то этот наискосок, поближе. Очки снял, платочком трет, щурится — опять вижу: ох, он, Сенька! В ночь-то пришли к соседям на ночевку, огонь погасили, я своей и шепчу: Сенька, мол, Новичков тут. А старая что? У них одна песня, известно: «Перебрал, говорит, пенек трухлявый! Померещилось. Знаю ведь, про кого сказываешь — про директора. Видела я его. Обходительный: жене то подаст, се подаст. Сам из рюмочки пьет. Не чавкает на всю избу, как ты вон. Не бывают эдакие-то убивцы. Спи». А я и рад бы уснуть — не спится. Эх, думаю, баба ты и есть баба: не может в толк взять, что за столько-то годов и убивец каким хочешь хорошим станет! Утром сошлись, глянул я на него по-трезвому, и гадать нечего: он! Да потихоньку-то — в милицию. Безо всякой опаски, что заметят: в дому-то дым коромыслом, кто пришел, кто ушел — никому и дела нет… Сей момент, думаю, мы тебя и накроем, голубчик! — Только раз умолкнув — набраться духу, — Иван Акимович негодующе продолжил: — Пояснил им все как есть — они ж меня и на смех! «Дедушка, говорят, да ничего мы такого не знаем. Нас-то самих тогда на свете не было». Осерчал я! Ах, мол, вы, картошкины дети! Душегуб на свободе ходит, а вы мне хаханьки! После этого они уж к вам и позвонили. В Панки следом за мной прикатили — жди, говорят. Вот, мол, сразу бы так и надо!