— Что и все — воевал. — Впервые в глухом тусклом голосе Новичкова проступила какая-то твердость, хотя и горькая. — Под пули лез, да зачем-то уцелел.
— Раскаиваетесь вы в своем преступлении? — напористо продолжал допрашивать подполковник.
— До войны — да… После войны — нет.
— Почему?
— После войны мне казалось… что не со мной это было. С другим человеком. Я не лгу.
— Почему вы не явились с повинной?
— Боялся. — Новичков не выгораживал себя, не щадил. — Всю жизнь боялся.
— Вы знали, что вас судили заочно.
— Нет. Догадывался, конечно.
— Что вас приговорили к десяти годам?
— Боже мой! Если б я знал! — Седая голова Новичкова упала еще ниже; прижав руки к щекам, он раскачивался, как при зубной боли. — Да ведь это в тысячу раз лучше… Чем так!
— Лучше, — жестко, сурово подтвердил подполковник.
Шевеля клочкастыми бровями, Гафуров все так же напряженно слушал, удлиняя ухо ладонью; Иван Акимович часто и мелко поглаживал на темени реденькие пегие волосы. В просторной кухне-прихожей было тепло, вкусно пахло пирогами с капустой; на стене звонко, беспечно постукивали ходики. В тишине мне почудилось, скрипнула дверь, что-то там, за ней, как будто упало и одновременно безучастно, равнодушно прозвучал голос Новичкова:
— Одеваться?
— Зачем? — удивился подполковник и все понял. — Ах, вон вы о чем!.. Срок действия приговора истек в сорок первом году. По существующему законодательству с тех пор вы неподсудны. Так что можете считать себя свободным.
Меж растопыренных прижатых к щекам пальцев Новичкова брызнули слезы; ткнувшись лицом в клеенку стола, он заплакал, острые, обтянутые синим шелком лопатки его тряслись, вздрагивали.
У меня по коже ползли мурашки. Гафуров, отняв от уха руку, кивал; стесненно покряхтывал, ерзая на табуретке, Иван Акимович. Подполковник потер свой двойной подбородок, поднялся, взял фуражку.
— Пойдемте, товарищи.
Вдогонку, уже за дверью, хлестнул по нервам полный ужаса и тоски женский крик.
Позади осталась окраина поселка, распахнулся снеговой простор полей, а мы все еще молчали.
— Ну вот, теперь и на покой пора, — не оборачиваясь, сухо, серьезно, чуть разве иронически сказал Гафуров. — Все мои дела закончены.
— Задымить-то можно? — спросил Иван Акимович и, не дожидаясь ответа, нетерпеливо выдернул из пачки белый гвоздик «Байкала».
Я, как, наверно, и подполковник, молчал, пока и не пытаясь разобраться в нахлынувших противоречивых ощущениях, не умея примирить чувство и разум. Было и жаль седого, уткнувшегося в клеенку человека с ходуном ходящими лопатками, и, снимая жалость, остро, тонко, как иглой, покалывала, ожесточая, мысль о том, что на его же совести чудовищное, двойное убийство, и, как бы там ни было, — неотмщенное, ненаказанное. Даже одно и то же исходное обстоятельство и то оборачивалось противоположными доводами: тех, матери и дочери, нет, а он жив. Но тех нет давно, так давно, что они уже — как некая абстракция, а он — вот он, измученный и раздавленный…
Месяца три-четыре спустя ставший уже полковником начальник отдела уголовного розыска позвонил мне снова:
— Вот вы говорили тогда, что Новичков остался ненаказанным… Что, не говорили? Ну, не говорили, так думали! Хочу сообщить: мы тогда написали куда нужно. Долг. И получили ответ. — Голос полковника набирал холодную силу. — Из партии его исключили — за обман. Убийцам не место в нашей партии. Педагогической деятельностью заниматься ему запретили. Хотя до пенсии год оставался. И последнее: семья от него отказалась. По-моему, пострашнее любого приговора, а?..
…Книжки про милицию я теперь не сочиняю, не переиздаю и прежней. А то обязательно бы написал, дополнил бы ее рассказом о том, что всякий, поднявший руку на ближнего своего, не минует наказания. Рано или поздно, так или иначе суд или сама наша жизнь тяжко покарают его.
БЕЗ РАДОСТИ
В двух нижних этажах этого внушительного здания было студенческое общежитие, как все общежития шумное и людное, в длинных коридорах которого вас запросто могли ткнуть в живот сковородкой с жареной картошкой. На третьем этаже, тихом, степенном, жили преподаватели, кандидаты и доктора наук, и впервые попавшему туда человеку было странно, что за массивными дверями с табличками фамилиями по обе стороны широкого коридора находились не служебные кабинеты, а отличные квартиры с такими высоченными потолками, каких теперь в обычных домах не увидишь.
В одну из таких квартир и поднимался я однажды с ее владельцем, доктором и профессором Олегом Николаевичем Полетаевым, могучим белогривым стариком с голубыми глазами, то по-детски наивными, кроткими, то яростно гневными при спорах, великим знатоком отечественной словесности.