Я хотел повернуться и уйти, но меня задержало удивительное зрелище, никогда не виданное мною ранее. За ближайшей рулеткой сидел молодой человек, бледный как мел, так что за него становилось даже страшно, и пожирал взглядом быстро вращающееся колесо, вокруг которого бегал маленький шарик. Перед ним на столе лежала основательная горка ассигнаций, частью довольно крупных, насколько можно было разглядеть.
- Le jeu est fait, - негромко произнес важный господин, стоявший по другую сторону от игроков, и я просто физически почувствовал, как возросло напряжение вокруг стола. Через несколько мгновений шарик, замедляясь, стал прыгать по колесу, пока, наконец, не замер в одной из его ячеек. Обстановка сразу разрядилась. Крупье назвал какие-то цифры, и на устах бледного молодого человека появилась слабая улыбка. Придвинув к себе свой выигрыш, он начал складывать деньги в бумажник, старательно сортируя их по достоинству. Через минуту его место за столом освободилось, и я поспешил занять его просто для того, чтобы посмотреть поближе на игру, которая меня очень занимала. В ее правилах я пока ничего не понимал, и поэтому взял со стола красочный буклет с объяснениями. Первое, что там было написано, почему-то по-английски, это "Американская рулетка - любимая игра Достоевского". Я знал о том, что наша культура уже более столетия совершает свое победное шествие по планете, но поневоле все-таки вздрогнул от неожиданности. Впрочем, мне еще повезло: учитывая то, каким путем я попал в это заведение, я мог прочитать что-нибудь еще похлеще, скажем: "Русская рулетка - любимая игра Маяковского".
Текст в брошюре был простой, к тому же английским я владел лучше, чем французским, но, несмотря на это, понять мне ничего не удавалось. Описано все было очень кратко, буквально в двух словах, причем основное внимание уделялось разрешению споров между посетителями и казино. Отложив брошюру, я стал следить за действиями своих соседей, и довольно быстро во всем разобрался. Передо мной на столе было красочное поле с номерами, на котором, однако, ставки делались не так уж часто. В основном игроки ставили на большие клетки красного и черного цвета рядом с полем, а также на клетки с надписями "even" и "odd". Эта последняя альтернатива была мне понятнее всего: очевидно, что если я поставлю на "четное" и выпадет четный номер, то что-нибудь мне заплатят обязательно. Так я и сделал, рискнув десятифранковым билетом. Колесо повернулось, и я выиграл - крупье придвинул ко мне столько же, сколько я поставил.
После этого несколько оборотов колеса я просидел не двигаясь, бессмысленно глядя на катящийся шарик. Ощущения мои были самые смутные и неопределенные, но скорее приятные, чем неприятные. Я всегда болезненно переносил неудачи и очень радовался любому везению - мне казалось в такие моменты, что проверяется само отношение мироздания к моему существу, совершенно беззащитному перед роковыми силами. В целом, как мне представлялось, судьба ко мне была благосклонна; но всякий раз, когда у меня случалась мелкая или крупная неприятность, я воспринимал это как первые признаки того, что счастье от меня отвернулось, причем, возможно, навсегда. Мелкие удачи, часто даже наполовину выдуманные, я всегда воспринимал как поощрения, как доказательства того, что я движусь по правильному пути. Иногда, после страшных жизненных катастроф, мне начинало казаться, что никакой осмысленности в течении моей жизни нет и вовсе, что все определяется ничего не значащим стечением случайностей; но такая мысль была для меня совершенно нестерпима, и я скоро оставлял ее. Я мог еще думать, что судьба меня преследует, что она олицетворяет собой злое, разрушительное начало, которому надо противостоять до тех пор, пока это возможно - но считать, что никакой судьбы вообще не существует, было невозможно.
Как обостренно я ни прислушивался к постоянному чередованию удач и неудач в своей жизни, как ни разглядывал этот таинственный узор, как ни пытался разгадать глубокий замысел того, кто определяет мою биографию, но никогда еще я не сталкивался с фатумом настолько прямо, лицом к лицу, как здесь, за игорным столом. Все выглядело очень просто и даже обнаженно достаточно было поставить те деньги, что у меня были, на ту или иную клетку, чтобы тут же проверить, насколько благосклонна ко мне судьба. От этой ясности мне стало даже жутковато, и я хотел оставить этот эксперимент, чтобы и дальше пребывать в блаженном неведении по этому поводу. Но деваться мне было некуда - денег на обратную дорогу у меня все равно не было, так что эту проблему так или иначе, но пришлось бы как-нибудь решать. К тому же меня чрезвычайно соблазняла литературная аура, окутывавшая это занятие; было бы глупо столько читать о нем и ни разу не попробовать по-настоящему проиграться. Последнее, о чем я вспомнил перед тем, как окончательно погрузился в игру, была неведомо как всплывшая из подсознания фраза Достоевского, очень подходившая к моему случаю: "есть что-то особенное в ощущении, когда один, на чужой стороне, вдали от родины и не зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый последний!"
Я начал с того, что поставил на красное оба десятифранковых билета, которые еще сжимал в руке. Красное выиграло, и я стал обладателем уже сорока франков, учетверив ту сумму, с которой начинал игру. Потом я присмотрелся к тем ставкам, которые делались на самом поле, на клетках с номерами. Вероятность того, что выпадет именно тот номер, на который я поставлю, была слишком уж ничтожной, это я понимал хорошо. Но можно было поставить на несколько номеров сразу, вплоть до шести, тогда вероятность выигрыша резко возрастала. Взяв снова две десятки, и закрыл ими целых двенадцать номеров. К моему большому удивлению, ни один из них не выпал, и крупье забрал мои купюры. Я проводил их горестным взглядом, как-то явственно почувствовав, что на эти деньги можно было бы, по крайней мере, выбраться из Парижа на окраину, чтобы попытаться там поймать машину. Проигрыш несколько отрезвил меня, но я уже не мог остановиться. Оставшиеся двадцать франков я снова поставил на красное, которое меня еще не подводило и вообще вызывало как-то больше доверия. Выпало черное, и я потерял все, с чего начинал свои опыты.
Деньги у меня еще оставались. Я достал их все и начал швырять на игорный стол, не задумываясь. Ни к чему хорошему это не приводило - я гораздо чаще проигрывал, чем выигрывал. За тем, что происходит с моими ставками, я почти не следил, но несмотря на это, всем своим организмом чувствовал, как стремительно сокращается та сумма, которая еще остается в моем распоряжении. Наконец, призвав себя опомниться, я вдруг увидел, что денег у меня практически нет, и, главное, неожиданно для себя с неприятнейшим чувством понял, что колесо крутится, а почти весь остаток моих средств лежит не на том номере, который сейчас выпадет. Я подумал тогда еще, что нет смысла ставить наобум, нужно прислушиваться к внутреннему голосу; и тут этот внутренний голос совершенно явственно подсказал мне, куда мне следовало передвинуть мою ставку. Пока крупье не произнес еще свою сакраментальную фразу "le jeu est fait", это можно было сделать; но вместо этого я как-то обреченно, как оглушенный, смотрел на кружащийся белый шарик. Наконец он остановился, и выиграла именно та ставка, которую я предвидел. Все было кончено. Я встал из-за стола и - для того, чтобы окончательно разделаться с этим делом - стал бросать остававшуюся у меня мелочь на зеро, просто потому, что на него еще не ставил.
Я даже не знал, сколько выплачивают по нему в случае удачного попадания. Собственно говоря, о выигрыше я и не думал; мне хотелось избавиться от последней горсти металлических франков, проставив их почему-то именно на зеро. Должно быть, так чувствовал себя юный Пушкин, когда бросал на прогулке золотые монеты в Неву, чтобы полюбоваться их блеском в прозрачной воде. Но на третий оборот колеса, к моему большому удивлению, шарик остановился как раз на зеро, и я, став обладателем внушительной кучки денег, сел за стол снова, задумавшись о том, как бы выбрать стратегию повыигрышнее.