Вдруг Вольфрам начал снижаться. Он мягко приземлился в парке с ажурными фонарями. Сквозь деревья просвечивал сияющий огнями дворец, слышалась музыка. Стоило мне спрыгнуть, волк встал на две ноги и обрёл очертания чудовища.
– Я приглашаю вас на бал. – Он элегантно поклонился, протягивая когтистую ладонь.
– Как здорово! Никогда не бывала на балах! – обрадовалась я и тут же спохватилась: – Но у меня нет подходящей одежды, а у вас её вообще нет. И я не умею танцевать бальные танцы.
– Не волнуйтесь, сударыня, это поправимо.
Под моей рукой обнаружилась пышная юбка. А талия туго затянулась корсетом. С непривычки я ойкнула, но тут же заулыбалась, чтобы не расстроить его. И попыталась привыкнуть дышать в состоянии спелёнатой египетской мумии.
– Вам нравится? – спросил он, подводя меня к зеркалу в тяжёлой резной раме – оно появилось из задрожавшего воздуха.
– Очень красиво! Почему вы выбрали белое?
– Это же ваш первый бал. Дебютантки всегда в белом.
– Но, как вы, наверное, заметили, я… старше обычных дебютанток.
– Простите, не заметил. Но если вам неудобно в белом…
Он плавно повёл лапой – платье стало того восхитительного голубого оттенка, которым грезят все декораторы, а великий Гейнсборо наградил миссис Эндрюс[10]. И белые шёлковые розы (они были как живые!), затаившиеся возле декольте, сменились на кремовые.
– У вас потрясающее чувство цвета, Вольфрам!
– Я ни при чём. Это волшебство подчиняется вашему вкусу.
– Да?.. Спасибо.
Я замерла, любуясь нарядом. Туфли были атласные, расшитые бисером, на позолоченных каблуках. А вот причёска подкачала. Но под вторым взмахом его лапы мои волосы поднялись, закрутились и уложились во что-то, похожее на зефир.
– А как же вы?
– Я обрету одежду и человеческий облик, – при этих словах у меня застучало сердце, – войдя во дворец.
Неужели я увижу его настоящего?..
– Сегодня – единственный день в году, когда я могу стать человеком.
Я счастливо улыбалась, глядя в его жёлтые глаза, пока не вспомнила:
– А танцевать-то я всё равно не умею.
Он протянул мне маленькую брошь в форме изящной туфельки.
– Моя матушка с детства отличалась своенравием и пренебрегала обязанностями юной особы своего круга: рыбалку и лазание по деревьям она предпочитала танцам и искусству светской беседы. Она сбегала из танцевального класса, чтобы скакать верхом по окрестным полям и стрелять из лука с деревенскими мальчишками. И редко посещала детские балы. Но однажды – ей было десять – она увидела моего батюшку, приехавшего на праздник по приглашению её отца. Ему исполнилось семнадцать лет, он был необычайно красивым и обходительным кавалером. И она заплакала от обиды, что не сможет танцевать с ним. Тогда он дал ей это. Позволите?
Вольфрам приколол брошь.
– Теперь вы умеете танцевать всё, что умею я.
– Так великодушно с вашей стороны…
– А если вы пойдёте на бал с кем-то другим, пусть её приколет он.
– Я больше ни с кем не пойду на бал!
Мы направились к подъезду, заставленному каретами, но, вероятно, пришли последними – вокруг, кроме слуг, никого не было. А пробежавшая мимо парочка не обратила на моего кавалера никакого внимания.
– Они традиционно проявляют вежливость, – шепнул он. В шёпоте его баритон был подобен бархату.
Мы пересекли залитый светом вестибюль, под ногами замелькали ступени мраморной лестницы. Рядом со мной по-прежнему шло чудовище. Вот уже перед нами распахнутые двери бального зала, в котором скользят по блестящему паркету неисчислимые танцоры. Гости, не занятые танцами, стояли и сидели у стен, они оживлённо беседовали, смеялись. Я не понимала их языка.
– Прошу, не отходите далеко. Здесь людно, и я боюсь вас потерять, – сказал Вольфрам.
Я повернула голову.
Моя рука лежала на руке высокого господина в роскошном белом кафтане аби. Кружево шейного платка ласкало узкое, смугловатое лицо аристократа с упрямым подбородком и надменным изгибом рта. Тёмные, цвета пепла, глаза. Чёрные волосы, недостаточно длинные, чтобы повязать их шёлковой лентой в завитой хвост, как у большинства кавалеров. Он был немолод, но, безусловно, красив. И начисто лишён волчьей мягкости, к которой я уже привыкла. Хотя скорбь всё ещё таилась на дне взгляда. Но кто его в том упрекнёт? Представить не могу, что он чувствовал, оставаясь чудовищем триста шестьдесят четыре дня в году.
– Вы… весьма привлекательны, – я попыталась его ободрить. Впрочем, не погрешила против истины.
– Я не знаю своего нынешнего облика, сударыня. В прошлый раз я был голубоглазым блондином, а в позапрошлый… Кажется, шатеном. Но я не вижу своего отражения – оно всегда размыто. Меня нельзя нарисовать: краски стекают с холста, мелок осыпается. Проклятие не исчезает совсем, оно лишь отступает на время.