Аврора умылась, надела халат и забралась в постель. Но спать ей не хотелось — она ощущала опустошенность, у нее не было чувства принадлежности к этому миру, ей казалось, что вся жизнь была напрасной, словно она случайно влетела в какую-то жизнь, которую своей назвать не могла. Она часто читала до рассвета мистические романы или что-нибудь в этом роде. В последнее время это был Пруст, но в минуты, когда она не чувствовала, что принадлежит миру, она не могла сосредоточиться на Прусте. Порой ей удавалось забыться с помощью испытанного средства — журналов о кинематографе, но с недавнего времени и они уже не помогали ей. Кинозвезды казались теперь до смешного молодыми, все причуды и романтические приключения, в которые они попадали, казалось, годились лишь для подростков и утратили всякую привлекательность для нее. Даже их красота перестала привлекать ее, хотя она и не знала почему. Возможно, все было из-за того, что телесная красота была чем-то таким, что никогда к ней не вернется, и было немного досадно, что существовал неутолимый спрос на красоту, которая паслась возле Голливуда.
Когда она проскользнула к себе в постель, тело Гектора немедленно приблизилось к ней, реагируя так, как все в тропиках тянется к большому и теплому. С его телом это происходило каждую ночь. Аврора села в постели, приглядываясь к свету уличных фонарей и луноподобному сиянию вокруг них. Она чувствовала, как рука Гектора ищет ее руку. Каждую ночь он никак не мог найти ее руку. Аврора сняла с него перчатку и швырнула ее на пол, прежде чем позволила ему взять себя за руку, и в этот момент, к ее разочарованию, он проснулся.
— Куда делась моя перчатка? — спросил он.
— Я сняла ее, Гектор, мне не нравится брать кого-нибудь за руку в перчатке, если ты, конечно, не возражаешь.
— Да ведь тебе не нравится и когда руки у меня мерзнут! Что бы я ни сделал — я все время попадаю впросак.
— Ничуть не чаще, чем я туда попадаю. Мне приходится либо ложиться рядом с перчатками, либо меня ласкает ледяная клешня. Очень разочаровывает меня мысль о том, что именно этим заканчивается моя жизнь.
— Заканчивается? — удивился генерал. — Да это нонсенс. Твоя-то как раз не заканчивается. Вот моя гораздо ближе к завершению. Мне крупно повезет, если я протяну еще лет пять, а ты, мне кажется, проживешь еще лет двадцать как минимум.
— Все это только цифры, — не унималась Аврора. — А в остальном все обстоит именно так — так заканчивается жизнь. Я имею полное право быть разочарованной и даже негодовать.
— Что-нибудь случилось с французом? — спросил генерал. Он с грустью отметил, что Аврора была чем-то подавлена. Даже в те моменты, когда она не была такой подавленной, с ней было совсем непросто общаться, а уж в этом состоянии он ее просто ненавидел. Теперь это случалось все чаще. Для них становилось чем-то привычным осознать, что оба не спят и чувствуют себя неспокойно. На взгляд генерала, во всем был виноват секс. Будь он еще на что-то способен, им было бы чем заняться среди ночи, если их обоих пугает бессонница. Пусть это было бы не так, как прежде, но, по крайней мере, этого было бы достаточно, чтобы избежать подавленности.
— Ну, да, он приехал поужинать, но потом наделал глупостей, — сказала Аврора. — Когда ты спросил, не случилось ли с ним чего-нибудь, я подумала, что «что-нибудь» — сильно сказано. Если ты хотел спросить, справилась ли я с обязанностями радушной хозяйки, я скажу «да». Но если ты спрашивал о чем-то другом, то нет, ничего такого не произошло.
— Да, дела неважные, — проворчал генерал.
— Неважные? — переспросила Аврора, уязвленная. Она сорвала с него чепчик и отправила его туда, куда недавно полетела перчатка.
По ее враждебному тону генерал понял, что снова сказал что-то не то, но ведь он еще не успел проснуться. Он знал, что было глупо открывать рот, но довольно часто он просто не умел вовремя остановиться. Это в особенности могло довести до беды, если Аврора чувствовала себя подавленной.
Но она не только разговаривала враждебно, она даже руку у него вырвала, что явно было признаком того, что она была обижена. Генерал решил сделать вид, что не имел в виду ничего особенного.
— Я просто хотел пожалеть тебя, если вечер у тебя выдался не очень приятный, — сказал он, начиная напевать какой-то патриотический мотивчик. Это была его новая привычка, и это повторялось все чаще и чаще, всякий раз, когда он попадал в стрессовую ситуацию. И он ловил себя на том, что напевает теперь довольно часто. Сейчас это была песня «Там вдали реет наш звездно-полосатый стяг», которая ассоциировалась у него со второй мировой войной, хотя ему и казалось, что он не раз слышал ее и во время корейской кампании.