Поскольку больше я сюда не вернусь, отмечаю для себя те вещи, на которые прежде не обращал внимания: например, старый почтовый ящик у автобусной остановки. Похоже, он здесь давно – уж очень обшарпанный, но раньше я, как пить дать, его не видел. Могу ему только посочувствовать. Красная краска растрескалась и облупилась, под ней ржавчина. Сам весь в ссадинах и вмятинах, посередине согнулся, будто прямо стоять уже невмоготу. Как видно, установили его в те незапамятные времена, когда тут еще была ферма. Знаю, что это идиотизм – я имею в виду, почтовый ящик жалеть, – но ему здесь чертовски одиноко.
Подхожу поближе – все лучше, чем на одном месте топтаться, – и вижу номер: цифры хоть и выцвели, но разобрать можно.
Тысяча девятьсот пятьдесят первый.
И тут же слышу отдаленное пыхтенье старенького автобуса, ползущего лесом. Выхожу на проезжую часть, машу окоченевшими руками, но водитель замечает меня лишь в самый последний момент и отпускает педаль газа.
Занимаю место в середине и, глядя в окно, до последнего провожаю глазами этот почтовый ящик. Тысяча девятьсот пятьдесят первый. Что за номер – хрен его знает, но по случайному совпадению это как раз тот год, когда меня в последний раз выперли.
Вскоре начинается дождь. В автобус входят новые пассажиры, и после каждой остановки, когда мы набираем скорость, по оконному стеклу сбегают косые струи. Народу прибывает, уже почти все места заняты. Пахнет мокрой одеждой, в проходе сушатся зонты. Мы въезжаем на автостраду, дождь льет как из ведра, но теперь капли не долетают до окна, а разбиваются в дымку воздушными потоками. Я закрываю глаза и вспоминаю свою последнюю поездку в Нью-Йорк.
В тот день был жуткий колотун. Я это хорошо запомнил, потому что у меня прямо из кармана незадолго до того сперли перчатки, и я отморозил, к чертовой матери, все пальцы. Предки с ума бы сошли, потому что я вечно все теряю, но тут моей вины не было.
Словом, стоял я на горе, когда внизу шел футбольный матч. Рядом была старинная пушка, здоровенная, черная как смоль, а игроки внизу суетились, как муравьишки. На самом деле я шел попрощаться с одним человеком, но остановился покурить и заодно посмотреть футбольный матч. Я никуда не спешил, ничего такого, но просто знал, что больше туда не вернусь. Постоял, понаблюдал за игрой, выкурил пару сигарет, а потом у меня поплыло в голове и появилось желание сделать один гигантский шаг и раздавить их всех башмаком.
8
Когда-то он был мною создан; отлит из моей крови.
В определенном смысле он мой сын; ну, во всяком случае, моя собственность. Но я не буду горевать, когда его не станет. Долгие годы он был мне обузой, если не сказать – булыжником, привязанным к ноге. Куда бы меня ни бросала жизнь, каждый шаг давался мне с трудом, а добравшись в конце концов до пункта назначения, я обнаруживал его у себя под боком. Мне это давно осточертело; нет, ни одной слезинки не пророню. Действовать надо быстро и решительно. Времени у меня в обрез, и я не собираюсь уповать на случай. Я вернул его на те улицы, которые знаю как свои пять пальцев, вернул туда, где в свое время дал ему жизнь. Это сулит мне неограниченные возможности.
Смотрю – сидит в кафе у автовокзала и ждет, когда я свистну. Но я должен проявлять осмотрительность, контролировать каждый свой шаг. Мне нельзя попадаться на удочку своего любопытства – позволять ему в очередной раз свернуть за угол, чтобы посмотреть, что мы там найдем. В первый раз это была игра, теперь – нет. Действовать надо быстро и решительно. Пока не высохли чернила, расслабляться нельзя.
Было дело – я продал душу дьяволу, а взамен получил курицу, что несет золотые яйца. И с той поры расплачиваюсь. Мне потребовался не один год, чтобы найти выход. Лукавый не отдает назад то, что забрал, и договориться с этим бородатым козлом нет никакой возможности. Единственное, что можно сделать, – это застать его врасплох. Надрать дьявола, когда он этого не ждет; кажется, я придумал, как это сделать. Кажется, я придумал, как надрать дьявола, и намерен сделать то, чего не сделал много лет назад.
Сижу в кафе у автовокзала. Приехал автобусом пару часов назад, а теперь вот сижу в кафе и смотрю, как дождь на волнах ветра летит по улицам Нью-Йорка. Чувствую, что нужно составить план действий, но не знаю, с чего начать.
Наверное, стоит написать сыну – сообщить, что я оттуда сдернул, но загвоздка в том – стыдно, конечно, признаваться, – что мы с ним на самом-то деле никогда не были близки. Не знаю: то ли потому, что я всегда по какой-то странности отгораживался от мира и от всего, что в нем есть, то ли потому, что мы с ним просто разные люди.