И я выхватила свою розу из-за спины и бросила ему в самую грудь. Я крикнула ему:
— На тебе розу, «Кармен»!
И в тот же миг заостренный стебель розы вонзился в грудь ему и врос. И в тот же миг магмическая кофта запылала и слилась с магмической розой. И в тот же миг магмическая грудь его раскрылась алым и жарким нутром своим. И с этого момента он был уже корабль. Я стала громко отсчитывать секунды: «Раз! Два!..» На счете «три» все должны были схватиться за Феликса, потому что сопла его уже забили пламенем, моторы взревели, и он стал ввинчиваться в Землю. И я крикнула: «Три!» И все мы бросились к нему и схватились за него, а Земля, наконец, со стороны раскрылась, впуская нас в горячие родимые недра, и мы стали опускаться к самому сердцу ее, радостно пылающему нам навстречу.
Мы опускались с бешеной скоростью, и корабль наш «Кармен» сгорал от трения, но мы были уже близко, близко, близко…
И Земля сомкнулась над нами, укрыла нас навсегда от смерти и гибели.
Глухой час
Никто никогда не узнает о нас с нею. Даже моя жена. Мне нужна только она, эта сладкая женщина с тонким горячим телом. Я люблю гладить ее изящную головку, похожую на голову хищной птицы. Остро озирающей летнюю степь. Ее длинную шею. Узкие плечики. Ее тонкие, но совсем не слабые руки. Всю ее, с маленькой грудкой, плоским животом и длинными ногами подростка. Я не думал, что когда-нибудь у меня будет такая женщина. Мой тип — хорошо развитые формы, даже не формы, а нечто расплывчатое, большое в котором безвольно тонешь; мой тип — властные и домовитые бабы в уютных халатах. Бабы с устоявшимся запахом глубинной сонной и темноватой жизни. Женщина-мальчик, узкая и просвеченная холодным солнцем утра, ничего не ведающая о тяжелом домашнем обеде и невозвратных глубинах подгнивших диванов; ничего не знающая о стоячем времени, — она никогда не возбуждала меня. Тревога не только оттеняла ее абрис, но и сквозила из пространства меж ее ног. Ни страсти, ни мимолетного простого желания она не могла вызвать. В ней не было остановки, она неслась, необязательная, как пейзаж за окном трамвая, как сухие прутики в пыльном ветре, как чужая женщина, на которую, красивую, даже посмотреть лень. Не посмеешь.
Но я посмел. И теперь мы вместе.
Жена моя Люда. Людмила Степановна. У нее недюжинный талант к торговле. «Торгашка». В годы обвала она челночила, а я тихо и зло спивался. Позже она открыла магазин, потом еще один, теперь у нее сеть каких-то торговых точек, или баз. «Кому ты нужен, кандидат исторических, блядь, наук?» — это она вопила простуженным голосом, вваливаясь с клетчатыми сумками в нашу квартиренку и стряхивая снег с разбитых кроссовок. Теперь она не вопит. Изредка скажет:
Леша, можно и в школе работать. Учителем истории. Есть престижные школы.
Ей это нужно не для денег. Ей, теперь ухоженной и богатой даме, жалко меня, неудачника. Она мною брезгует.
Когда она возвращается домой, я ловлю ее испуганный взгляд. Грязные джинсы и рваные тапки, вытянутый свитер и воспаленные глаза — это я.
Я говорю:
— Здравствуй, Людочка.
На самом деле я говорю: «Идиотка». Я говорю: «Какой учитель, какой истории? Идиотка, истории больше нет».
Она не понимает, что время остановилось, порвалось, исчезло. Потому что она все время в движении. И это ее ничтожное телесное движение дает ей силы жить. Идиотка, она не понимает, что жизни больше нет. То опасное ее челночное время научило ее чему-то, чем она позабыла поделиться со мной, своим мужем. Она бросила меня одного и рванула, корова, по рельсам за хлебом и молоком. У ней, видите ли, инстинкт жизни, и он, знаете ли, победил. Она якобы что-то знает. А я якобы идиот.
Но теперь все изменилось. Вечерами, когда моя жена готовит ужин (как ни странно, она не бросила это занятие), я могу прошаркать тапками, зайти к ней сзади и дружески схватить ее за задницу или запустить руку к ней за пазуху, торопливо обшарив знакомое сдобное тело. Она замирает над кастрюлей, сосредоточенно слушая мою руку. Но на этом все заканчивается. Я отступаю от нее, убрав руки за спину. Я говорю:
— Милка, кушаньки скоро?
Я принадлежу не ей, я принадлежу другой женщине.
— Урод, — бормочет моя жена, поводя атласным душистым телом (полнота ее не портит, тем более теперь, когда она столько занимается собой), — урод, алкаш вонючий.
— Скоро, зайка, — сладко отзывается она…
И оба мы знаем, что мы друг друга ненавидим.
Ночью. Все происходит ночью. В самый глухой час, когда дом, улица, район, вся Москва тяжело спят, убитые дневным трудом.
Я уже говорил, что моя жена идиотка. Так вот, сбросив рваные тапки, я тихонько подкрадываюсь к ней и потаскиваю, пощипываю ее размеренное тело. «Где же ты была, когда челночила, черноглазая? — шепчу я. — Что с тобой случилось на продувных дорогах уличной торговки?»
Кожа ее удивительно гладкая и теплая, она скользит под моей ладонью, скользит. Идиотка похрюкивает от удовольствия, а я, дождавшись, когда она, подойдя к самому краю сна, и, на грани пробуждения вся задрожит, и лицо ее задрожит от ожидания — я осторожно отстраняюсь, встаю и, не включая света, иду по длинному коридору в свой кабинет.
Нет нужды считать, что идиотка считает, что это ее кабинет. Только потому что она зарабатывает эти вонючие толстые деньги.
Кабинет есть кабинет, и хозяин в нем мужчина. По-крайности там, на полках моя «ЖЗЛ» и в баре мой «Привет». И вертящееся кресло на колесиках — тоже мое.
Я иду в свой кабинет по темному коридору нашей бескрайней квартиры и думаю о том, как же я счастлив, как же я счастлив! Я иду и веду рукой по стене — мои пальцы никогда не привыкнут к шелку обоев, они ищут шероховатые выпуклости масляной краски из той нашей жизни, той, когда история СССР была наукой, когда время текло вперед, когда я был кандидат исторических наук, а идиотка молодой черноглазой Людой, секретаршей ректора. Но я шаркаю рваными тапками и я счастлив в темноте! Идиотка спит, набирается сил перед трудовым днем, а меня ждет моя любимая! Я вхожу в кабинет и только тут включаю свет. Да, она уже ждет меня.
Мы никогда, никогда не будем пойманы! Мы отработали схему наших встреч до гениальности просто. И даже если случится, что моя натужно храпящая в дальней спальне жена проснется и притащится в мой кабинет, я смогу сделать вид, что захотел выпить из-за бессонницы, полистать «Жизнь Джордано Бруно». И она не сможет, не сможет придраться ни к чему! Я и ей налью этого красного итальянского вина, которое мы полюбили с моей женщиной. Вина, от которого губы начинают гореть, а во рту остается слабый привкус серебра. Пусть и моя жена пригубит выжимку из тосканских виноградников. Я даже, пожалуй, завалю ее грубо и как будто страстно прямо на пол, на ковер, возьму по-скотски, без ласк воткнусь в нее, так чтобы круглые ее ноги мотались у меня за спиной, и чтоб головой она глухо билась об угол стола. И чтоб она кряхтела от благодарности и удовольствия.
Я это сделаю для того, чтобы моя женщина могла глядеть на нас, склонив птичью головку к тонкому плечику и задумчиво покусывая острый ноготок. Но… это пустые фантазии! Моя жена не придет в кабинет. Она — идиотка. Каждую ночь я подсыпаю ей в чай снотворного. Поэтому она кстати и стала храпеть. Отвратительно!
И вот я вхожу в кабинет и включаю свет. Нам нужно много света, безжалостного, как на фотосъемке. С минуту мы стоим, ошеломленные. Мы просто глядим друг на друга. Мы каждый раз встречаемся впервые. Потом, очнувшись, мы начинаем лихорадочно раздеваться. И если она в своем, любимом мною, черном платьице, то она ждет, когда я стяну рубаху через голову, отброшу ее, и, сделав шаг к ней, замру. Только тогда она лениво, с какими-то кошачьими ужимками спускает бретельку с одного плеча, потом с другого, и черный шелк скользит вниз, к ее ногам. Под это платье не положен лифчик, и она остается в узеньких, черных трусиках. Она поворачивается ко мне спиной и выгибает спину, выставив круглый задик. Она елозит ягодицами, меж которых зажата узкая полоска трусиков, я расстегиваю ширинку и, вынув затвердевший член, сжимаю его и поглаживаю, предвкушая, как упрется он в эту полоску ткани меж ее ягодиц, как прорвет ее и станет слепо искать вожделенную дырочку, а мои руки тем временем нашарят на столе банку с вазелином, и, отогнав настырный член, мой палец нежно смажет отверстие анала, войдет в него и нежно помассирует, и, только после этого твердый, как нож, член с выпуклой головкой ворвется в анал, и она, вскрикнув от сладостной боли, задрожит и забьется в моих руках.