– Ну, я не такой чистоплотный. Мыть сегодня не надо. Иди в лагерь.
– А другим вольным?..
– Тоже не надо. Сами вымоют.
– Я хотел попросить вас, гражданин фельдшер, оставьте меня на этом месте.
– А ты ни на каком месте.
– Ну, проводили меня кем-то. Я буду мыть полы, чисто будет, полный порядок, я болен, внутри что-то ноет.
– Ты не болен, ты просто обманываешь врачей.
– Гражданин фельдшер, я боюсь забоя, боюсь бригады, боюсь общих работ.
– Ну, всякий боится. Ты вполне здоровый человек.
– Вы ведь не врач.
– Верно, не врач, но – или завтра на общие работы, или я тебя отправлю в управление. Там пусть врачи тебя осматривают.
– Я предупреждаю вас, гражданин фельдшер, я жить не буду, если меня снимут с этой работы. Я буду жаловаться.
– Ну, хватит болтать, иди. Завтра в бригаду. Перестанешь разбрасывать чернуху.
– Я не разбрасываю чернухи.
Леонов бесшумно закрыл дверь. Под окном прошуршали его шаги, а я лег спать.
На разводе Леонова не оказалось, и, по соображениям Ткачука, наверное, Леонов сел на какую-нибудь попутную машину и давно в Адыгалахе, жалуется.
Часов в двенадцать дня бабьего лета Колымы, отметного ослепительными лучами холодного солнца на ярко-голубом небе, в холодном безветренном воздухе, меня позвали в кабинет Ткачука.
– Пойдем-ка акт составим. Заключенный Леонов покончил с собой.
– Где же?
– В бывшей конюшне висит. Я не велел снимать. Послал за уполномоченным. Ну и ты как медик засвидетельствуешь смерть.
В конюшне повеситься было трудно, тесно. Тело Леонова заняло место двух лошадей, единственное возвышение, на которое он привстал, чтобы сбить ногой опору, был банный тазик. Леонов висел уже давно – обозначился рубец на шее. Уполномоченный, тот самый, которому стирал белье вольнонаемный банщик Измайлов, писал: «Страгуляционная борозда проходит…» Ткачук сказал:
– А вот у топографов есть триангуляция. Это не имеет отношения к страгуляции?
– Никакого, – сказал уполномоченный.
И мы все подписали акт. Заключенный Леонов не оставил письма. Труп Леонова увезли, чтобы привязать ему на левую ногу бирку с номером личного дела и зарыть в камни вечной мерзлоты, где покойник будет ждать до Страшного Суда или до любого другого воскресения из мертвых. И я понял внезапно, что мне уже поздно учиться и медицине, и жизни.
1970