Он сразу сник, кровь отхлынула от лица. Он стал таким белым, что Соловьёв испугался: сейчас потеряет сознание.
— Её опознала мать, Нина Сергеевна. Она сказала, что накануне Женя была у вас. В котором часу она от вас уехала?
— Как у меня? В последний раз мы виделись в её день рождения, неделю назад. Мы ездили за город, в ресторан, я подарил ей кулон с сапфиром. Ей давно хотелось украшение с настоящим камушком. — Он закрыл лицо ладонями. Плечи его мелко затряслись. Соловьёв услышал глухие, страшные всхлипы.
— Ну я же предупреждал, ёлки! — процедил сквозь зубы продюсер. — Что вы наделали? Зачем сказали? Это чудовищно. Видите, что с ним? Все из-за вас!
У продюсера зазвонил мобильный. Он встал, грохнув стулом, отошёл с трубкой. До Соловьёва донёсся тихий нервный мат. Суть монолога сводилась к тому, что концерт может вообще сорваться, трам-пам-пам, и тогда наступит чудовищный трам-пам-пам, практически конец света.
Певец отнял руки от лица. Дима налил ему воды, протянул бокал. Качалов выпил залпом, закурил, пару раз затянулся и тут же раскрошил сигарету в пепельнице. Слёзы лились из его глаз. Он вытерся ресторанной салфеткой.
— Ладно. Будем считать, я в порядке. Во всяком случае, говорить могу. Я понимаю, вам надо работать. Вы, конечно, ни хрена не найдёте, но хотя бы попробуйте. Лицо у вас вроде нормальное, человеческое. Извините. Но только говорить будем не здесь. Пойдёмте ко мне домой. Я живу рядом, десять минут пешком.
Явился официант, спросил, подавать ли кофе и десерт.
— Нет, спасибо, — сказал Качалов и кивнул в сторону продюсера: — Он расплатится.
Толстяк, заметив, что они уходят, пробормотал в трубку: «Все, давай, перезвоню!» — и рванул за ними.
— Куда ты, тварь, мать твою! Подумай о своих других детях, кто будет их кормить, если тебя замочат? А тебя замочат, зуб даю, если ты кинешь таких серьёзных людей, тебя точно замочат!
Хорошо, что в ресторане было мало народу. Только официанты и три солидные дамы. Все головы повернулись к ним, все глаза вспыхнули. Продюсер орал, как базарная баба, слюна летела изо рта. Певца била дрожь. Он никак не мог попасть в рукава плаща, который держал гардеробщик.
Девочку звали Соня. Её привезли из Института Склифосовского. Она сидела на краешке стула и смотрела в пол. Вытравленные немытые волосы падали на глаза. Восемнадцать лет, толстенькая, маленькая. В ноздре дырка от серёжки. На бледной коже красные пятна, старые шрамы, свежие незажившие корочки, следы жестокой борьбы с прыщами, свидетельства одиночества, депрессии и ненависти к себе. А в общем, нормальная девочка. Не наркоманка, не истеричка. Если ей похудеть немного, оставить в покое лицо и волосы, у неё будет все в порядке. Правда, для этого ей нужна помощь. Не медицинская, а материнская. Она ведь ещё ребёнок, детство затянулось, в нём было слишком мало любви. Она до сих пор не может одолеть стресс взросления, подсознательно боится взрослого мира, поскольку нет у неё тыла, счастливого детства.
Сестры в реанимации называют таких девочек «саморезками» и терпеть их не могут. Зашивать вены — работа нудная и кропотливая. Соня сама вызвала «скорую», испугалась, что правда умрёт. Она хотела вовсе не этого. Она хотела внимания, причём не только молодого человека, который ей так сильно нравился, но и своих родителей. Она умоляла не сообщать в институт и не желала, чтобы к ней пускали маму.
— Почему? — спросила Оля.
— Она будет меня ругать, — шёпотом ответила девочка и вжала голову в плечи.
Мама, совсем ещё молодая, холёная, подтянутая, сидела в коридоре и повторяла:
— За что? За что она меня так?
Несмотря на стресс, мама всё-таки не забыла подкрасить глаза и губы, припудрить лицо, побрызгаться туалетной водой.
— Не вас, а себя, — сказала Оля, присев рядом.
— Что?
— Соня резала не вас, а себя.
Мама разразилась монологом о том, какая она хорошая, самоотверженная мать, как всю жизнь она вложила в девочку, а та не ценит и готова лишиться жизни из-за какого-то мальчишки.
— Она совершенно другая, не такая, как была я в этом возрасте. Она живёт только страстями, сиюминутными желаниями. Страдает из-за лишнего веса, голодает днём, а ночью атакует холодильник. У неё не работают сдерживающие центры. Она не может пересилить себя. Я бьюсь, как рыба об лёд, вкалываю сутками, чтобы девочка ни в чём не нуждалась. Сколько стоит так называемое бесплатное высшее образование? А приличная одежда, поездки за границу? С двенадцати лет, каждый год, она ездит в Англию, но все не может говорить по-английски. Нет, это не комплексы, это лень и разгильдяйство. Какой-нибудь прыщ на лице её волнует больше, чем её собственное будущее. Она инопланетянка, я не понимаю свою дочь, — твердила мама, комкая в труху бумажный платок.
— Вы и не пытаетесь её понять. Вы только говорите: я хорошая, она плохая! Вы требуете, чтобы она была вашей копией. Но она ведь не клон, верно? Она ваш ребёнок, совершенно отдельная личность. В детстве она пыталась заслужить вашу любовь. Она чувствовала, что вы хотите видеть в ней повторение себя. И старалась во всём вам подражать, при этом беспощадно ломала собственное «я». В итоге там внутри колючие, болезненные обломки. Она не инопланетянка. Вы говорите на одном языке, но ваше общение больше похоже на монолог. Пусть оно станет диалогом. Не давите на девочку, попробуйте послушать её и понять. Лишний раз погладить по голове, поцеловать, сказать что-нибудь ласковое — разве это так сложно? Соне просто не хватает любви.
«А кому её хватает? — думала Оля, пока бежала по лестнице. — Вроде бы я помирила этих двоих. Барьер взаимных нервических претензий не разрушился, но треснул. Я взяла на себя ответственность, выписала Соню домой. Всё, что с ней произошло, останется тайной. В медицинской карте написано, что у неё тяжёлое пищевое отравление. Хоть что-то хорошее я сделала сегодня. Я больше не буду думать о Молохе. Не хочу, не могу. Когда я о нём думаю, я опять погружаюсь в какой-то душный мрак, в вечную ночь, я как будто умираю вместе с каждой его жертвой. Сколько их было? Не верю, что всего четыре. Десять, как минимум. Остались нераскрытые дела, возможно, кого-то осудили и даже расстреляли вместо него или кто-то покончил с собой в камере, до суда, как, например, Анатолий Пьяных, давыдовский душитель».
Это был первый серийный убийца, которого увидела Оля, когда начала работать в Институте судебной психиатрии. Анатолий Пьяных проходил экспертизу в 1986-м. Действовал в Подмосковье, в городке Давыдове, с 1983 по 1986 годы. На его счёту было пять трупов. Дети от семи до шестнадцати, четыре девочки и один мальчик, воспитанники интерната для слепых и слабовидящих сирот.
Два года назад Оля вспомнила о Пьяных в связи с делом Молоха. Почерк Давыдовского душителя был чем-то похож на почерк Молоха. Удушение руками, гематомы на затылке. У каждого ребёнка срезана прядь волос.
Убийца оглушал, раздевал, душил. Срезал пряди. Маслом, правда, не поливал, в озере топил. Сначала была вода. Потом — масло.
— Не выдумывай! — говорил Гущенко. — Это чушь собачья! В деле Давыдовского душителя всё ясно.
Да, там правда всё было ясно. Неопровержимые улики. Признание. Самоубийство в камере, до суда. Вернее, убийство. Посадить Пьяных в общую камеру было всё равно, что убить его. А что, если суд, разобравшись в нагромождении улик, признал бы их недостаточными для доказательства виновности? Но суда не было. И все материалы по делу исчезли из архивов.
В кармане халата заверещал мобильный.
— Ольга Юрьевна, добрый день. Миша Осипов беспокоит. Помните меня? Программа «Тайна следствия».
Оля остановилась у скамейки, как будто её окатили ледяной водой. «Вот оно. Началось!» — пискнул у неё в голове испуганный голосок.
В больничном сквере было тихо и пусто. Ветер успокоился. Чёрные низкие тучи посветлели, но не растаяли, затянули небо однотонной белесой хмарью. Колючая крупа превратилась в дождь, унылый, мелкий, но почти весенний. Никто не мог видеть, как доктор Филиппова краснеет, бледнеет, топчется в холодной луже, не щадя новых белых сапожек.