Ему думалось — смерть Юки будет избавлением, но она оказалась просто смертью. Он ждал радости, облегчения, но, стоя над ее телом, глядя как останавливается дыхание, как перестает течь кровь, слыша, как сердце медленно и все глуше отсчитывает последние удары, он не чувствовал ничего. Кроме странного брезгливого отвращения к самому себе.
Алек больше не хотел мести. Не такой.
Ему думалось — он увидит Ская и сойдет с ума. Думал: не выдержит, сорвется, бросится на шею и стиснет в невозможно крепких объятиях — и будь что будет. Но Скай просто был, и он смотрел, и где-то в самой глубине его проклятой души плескалась болезненная горечь. Он приходил к нему по ночам, подолгу смотрел в такое знакомое лицо, иногда не выдерживал и прикасался. На миг, на долю секунды, просто чтобы ощутить тепло чужой кожи, чтобы вспомнить… Что? Он сам не до конца понимал, но перестать приходить не мог. Это была гребанная зависимость, и эта зависимость ему не нравилась. Как наркотики Блэка. Хуже, чем наркотики. В этом неистребимом желании видеть чужое лицо не было чуждых химических изменений, которые мог разобрать на составляющие его искусственный организм. Увы.
Он силой заставлял себя оставаться в комнате и читал, читал, читал. Чтобы не думать, чтобы не идти к Владу, чтобы не смотреть в зеркало, чтобы не звонить. Чтобы понять себя и все, что с ним произошло.
На архивах НИИ и министерств была слишком сложная защита, он не полез туда, не стал рисковать. А вот свои архивы Кир закрыл из рук вон, Алек даже узнал знакомый почерк Джейка. Вскрывал три дня, осторожно и медленно, стараясь не просто не наследить — не навредить. Так, чтобы никто не заметил, чтобы никогда не догадались про его маленькую лазейку. Получилось, как ни странно, и он читал и хохотал, и плакал над выкладками ученых и исследователей. Материалы по нейрам заставляли его хмуриться и содрогаться от осознания, куда он лез наощупь, наугад, рискуя своим и чужим сознанием. Иногда после этих документов и отчетов он не мог спать, просто лежал, глядя в потолок и блуждая в собственных мыслях, сожалениях, рассуждениях. Иногда — ярко накрывало пониманием, где был не прав автор, и он боролся с желанием исправить и дописать.
Нет, право, это не лечится. Алек сам смеялся над своими порывами и озарения фиксировал разве что мысленно, не доверяя ни планшету, ни бумаге. А потом кое-как замаскировав следы недельного недосыпа и перманентного недоедания, собирался и шел на лекции, чтобы послушать то, что давно знал, и даже то, что сам писал. В узнавании собственных тезисов и рассуждений в устах профессоров была своя прелесть, сдерживать смех и неуместные улыбки получалось легко, а близость людей — не подозревающих, кто он такой, людей — была даже приятной.
Он наслаждался этим, и это было странно. Еще более странно, чем слабая, глухая тоска по Юки, чем горько-сладкая печаль от вида Ская, чем накатывающее холодное отвращение, когда он видел Кира.
Алек был здесь. Алека ничего не останавливало.
Он мог быть монстром, мог быть человеком.
Он мог все — почти что сбывшаяся мечта.
Но, почему-то, опять хотел ровно того, что было нельзя.
Алек хотел быть собой.
И вот это — было крайне смешно.
***
Скай не мог спать. Которую уже ночь, стоило закрыть глаза — и приходила она. Садилась на край кровати и смотрела, смотрела, будто пыталась запомнить его, отпечатать в собственных глазах. Он не прикасался к ней, боялся, что будет как в былых кошмарах: кровь и умирающие, останавливающиеся глаза. Просто лежал и смотрел в ответ на это любимое лицо, ставшее лишь совершеннее в смерти, в светло-карие глаза. Смотрел и рыдал, как ребенок.
Потом ее лицо, ее фигуру сменяли другие, привычные кошмары, а на утро он просыпался уже на сухой подушке, но с абсолютно красными глазами. Он пробовал напиваться — в ту ночь его ангел насмешливо улыбалась и даже коснулась его лба губами. Пробовал пить снотворное, но эффект был тем же.
Надо было что-то посильнее.
Скай готов был умолять о средстве, которое позволит ему забыть хотя бы ее лицо. Пусть во сне будут ртутные глаза, пусть он раз за разом видит, как Джейк убивает его друга — только не ее. Только не так.
В медцентре его послали нафиг. Он хотел было возмутиться, но Алла пригласила его к себе и популярно объяснила, что мода его уровня вырубит либо лошадиная доза снотворного (и это не точно), либо препараты, мягко говоря, запрещенные. А наркотиками тут не барыжат, о чем ему, как преподавателю, стоило бы помнить. Скай внял, усовестился, извинился и пошел к Блэку.
Друг выслушал его молча, задумчиво потеребил мочку уха, ушел куда-то и вернулся с пластиковым контейнером без этикеток и опознавательных знаков.
— Держи, — сказал он. — Успокоительное, экспериментальный вариант. Наша разработка.
Скай поблагодарил и ушел. Разговаривать с ним после той ночи не хотелось. В ушах все еще звенел надрывный вопль, наполненный ненавистью и отчаянием — и Киру хотелось втащить. Сильнее, чем тогда. Больнее. Так, чтобы понял, что несет, так, чтобы осознал, что творит. Но сбежать — было проще и, наверное, правильнее.
Первую таблетку он заглотил на ночь.
И, в кои-то веки, не видел снов.
С утра он чувствовал себя непривычно отдохнувшим, помолодевшим даже. Небывалое, необыкновенное спокойствие. Он улыбался, и даже студенты спрашивали его, что такого хорошего случилось. Скай отшучивался и улыбался еще шире. Даже Стане, особенно Стане и ее подружке, хохочущим вместе с ним над шуткой Альки. Они так громко и прочувствованно смеялись, что Скай заулыбался почти ностальгически, думая, что малолетнему засранцу повезло. Вон, девочки клеятся сами, чуть ли не хвостом бегают. Эх, его бы сюда в такие же годы…
Ближе к вечеру начало накрывать волнами паники, но Скай уже знал, что делать. Таблетка на язык, глоток воды. Уже впадая в полусонный анабиоз, он увидел знакомую фигуру у тумбочки. Алая хмурилась, вертя в руках спасительную коробочку, достала таблетку, лизнула, прикрыла глаза.
Скай протянул к ней руку.
И отключился.
***
Время бежало неумолимо: приближалась весна и Стане все чаще вспоминался тот самый дом и Алек, милый и такой родной Алек. Улыбающийся, хмурящийся, смеющийся. Она видела его во сне, но это были просто сны. Ничего похожего ни на кошмары, ни на исповедь Алого. Скай избегал встреч с ней наедине с той самой приснопамятной ночи, и вот это отсутствие сновидений действительно заставляло задуматься, что одним из их источников и причин — был он. Как он и предполагал, в общем-то. Опровергало эту стройную теорию то, что в своих снах она смотрела на мир глазами Алого.
Сны стали ее идеей фикс. Стана носилась по универу, блестяще отвечала на парах (три братца-акробата показывали ей большие пальцы и гордо улыбались), но мысли ее были далеко. Она думала о своих видениях, она мечтала не услышать про войну устами Алека, не смотреть жалкие обрывки — о, нет! — увидеть ее своими глазами, как видела смерть Джейка. Ей хотелось стать… причастной, за неимением лучшего слова. Ох, как же долго она боялась сознаться в этом даже самой себе, но все же смогла.
Стана, как и многие ее сверстники — так называемые «дети войны» — была больна историей. Больна этой войной. Люди мечтали о вечном мире, а они жалели, что мир воцарился. Она почти не общалась ни с Алиной, ни со Стасом: те были слишком тепличными, для того чтобы ее понять. Зато неразлучная троица оказалась кстати. Она видела в их глазах то же, что и в зеркале. Отчаянную, бешеную тоску и мечту проявить себя. Да и понимали они друг друга с полуслова.
Пары стали легче: то ли она, наконец, стала понимать предметы, то ли Алек поделился с ней чем-то еще из своего опыта. В предпоследнем тренировочном бою Стана в паре с Алькой всухую разгромила Ская и Алекса. В крайнем (именно «крайний» и никак, никогда, ни за что не «последний»!) — всех четверых шутя разнес Ли. Недовольно фыркал еще, мол, поддавались. Стана не могла говорить за всех, но она поддаваться не думала даже. Просто все его маневры — пусть и в имитаторе — были совершенны. После пары они долго смотрели запись боя. Скай цокал языком и пророчил большое будущее всем сразу и Ли в особенности.