Сухая одежда, чашка чая и плед окончательно примирили ее с действительностью, несмотря даже на острую необходимость учиться, учиться и еще раз учиться. Она раскрыла на планшете конспект, надела наушники и погрузилась в чтение. Из сложных формул ее выдернул протяжный переливчатый звон. Стана вскинулась, выбежала в коридор, но на мониторе было пусто. Ей мерещились звуки — это утомляло, и она чувствовала себя совсем разбитой. Хотелось спать. Она зажмурилась и потрясла головой, но полудрема не отпускала, накатывая волнами. Глаза закрывались сами собой, она так устала сопротивляться. Стана еле доползла до постели, улеглась поверх одеяла, не раздеваясь и провалилась в смутно знакомую бездну.
Это было то самое, полузабытое уже, ощущение полета. Здесь не было времени, не было дна. Здесь не было ничего кроме самой бездны и бесконечного падения. Она раскинула руки, пытаясь объять весь мир, и услышала чей-то тихий, звенящий, хрустальный смех. Она попыталась оглядеться, обернуться вокруг собственной оси, но везде было пусто. Она запрокинула голову — и взглянула в чьи-то глаза, бездонные, словно эта самая пропасть. И она падала в них, теряясь в языках пламени и запахе гари, чувствуя на губах привкус пепла и крови.
Кто-то поднес к ее губам бокал.
«Пей», — подумал кто-то в ее голове.
Она отхлебнула, закрыла глаза, чувствуя разгорающийся в горле пожар, потрясла головой, возвращая на место разбегающиеся мысли, а когда открыла — оказалась в странной темной комнате. Она сидела, сжимая в ладони граненый стакан, от которого резко несло спиртом. Напротив полулежал тот самый мужчина, лицо которого померещилось ей в портрете Ская, глядя на нее непривычно темными глазами. В горле запершило — она откашлялась, но этот кашель был не ее. Более звонкий, более хриплый. Чужой.
Она попыталась дернуться, но тело — это тело — не двинулось с места. Рука поднесла стакан к губам, она почувствовала во рту вкус алкоголя. Рука поставила стакан на низкий столик. Вместе с этим непослушным телом она потянулась к сигаретам: затяжка, другая — а потом она почувствовала, как двигаются губы.
— Боишься? — чужой хрипловатый голос дрогнул и сорвался.
Мужчина улыбнулся и легко подтвердил:
— Боюсь.
Она тихо и отчаянно рассмеялась, пальцы сжались в кулак. Она чувствовала чужое отчаяние, чужое сожаление, чужую боль. Чужую, но такую близкую.
— Твою мать… — шепнула не-она и сползла по стене, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Поверь в меня, — прошептала неожиданно страстно, заглядывая ему в лицо, — хотя бы ты поверь. Пожалуйста.
Она слышала стук капель дождя по стеклу, ее захлестывали страх, отчаяние, боль. Надежда. Грудь часто вздымалась, но не-она не позволяла себе плакать.
— Просто поверить? — наконец спросил он.
Она кивнула. Он улыбнулся и протянул ей руку. Пальцы соприкоснулись, и мир завертелся вокруг, осыпаясь мелким крошевом стекла. Она чувствовала тепло чужой ладони, но, когда посмотрела — в языках пламени была лишь ее собственная, узкая, испачканная свежей кровью. Невозможно алая, словно камни в ордене, она стекала с пальцев, частой капелью растворяясь в пустоте. Очередная капля сорвалась и вдруг зависла, увеличиваясь, затягивая в себя осколки и ее саму, алая пелена поглотила все, она видела лишь оттенки красного цвета, в которых возникали и растворялись чьи-то руки, лица.
Она шагнула вперед; пелена расступилась, выпуская ее в серую комнату, где единственным пятном цвета было кровавое пятно у стены. Она зачерпнула кровь ладонями, у лужи не было дна. Она могла бы шагнуть в нее, могла бы полететь дальше в неизвестность, но отчего-то не стала. Отшагнула влево, глядя только на собственные руки, на кровь, струйками стекающую по запястьям к локтю.
Она успела подумать, что хотела бы разукрасить ей эту серую стену. Протянула к ней руку, оставляя первый алый след собственной ладони…
Трель звонка, другая, третья. Стана проснулась от этого переливчатого звона, потянулась, медленно и лениво, села на кровати. Страха — ее привычного, ставшего таким родным страха — больше не было. На его место пришел покой и странная решимость. Чужая решимость.
Это был всего лишь сон.
Звонок повторился, судя по всему, кому-то не терпелось с ней повидаться. Стана встала и побрела к двери. На экране видеофона был Алька с иронично вздернутой бровью. Одногруппник что-то торопливо говорил в комм, потом тряхнул головой и отошел на шаг назад, сбрасывая вызов. Стана улыбнулась и открыла, кивнула в знак приветствия и приглашающе махнула рукой. От его ответной улыбки потеплело в груди. Модификанты — то ли ее проклятие, то ли просто ее типаж, как ни печально это признавать.
Пока она делала чай, смущенно предложив ему устраиваться поудобнее и чувствовать себя как дома, Александр успел завалить весь стол: планшеты, библиотечные, еще бумажные, книги, голопроектор — Стана аж застыла в ступоре, когда увидела эту замечательную картину. Но тот, мило улыбаясь, расчистил место под две чашки и сделал приглашающий жест рукой: иди сюда, мол. Она отрицательно помотала головой и невольно отшагнула назад, увидев, каким хищным на мгновение стал его взгляд, а уже в следующую секунду ее оторвали от пола и понесли.
Все-таки проклятие, решила Стана, обреченно вздыхая. Алька невозмутимо отпил из своей чашки (и ведь ни капли не пролил, пока тащил, зараза!) и поставил ее на стол.
— С чего начнем, прогульщица?
Стана окинула учебники взглядом и пожала плечами. Все это было равно плохо, и она равно ничего не понимала. Глаза остановились на микробиологии: новый курс был много сложнее прошлогоднего. Одно моделирование цепочек ДНК с предсказанием, во что выльются оказанные воздействия, чего стоило. Остальные вроде бы действительно знали, что делают, а она именно что гадала — шанс успеха был, что называется пятьдесят на пятьдесят. Пока ей везло, и на пересдачи к госпоже Осаки она не попадала, но вечным везение быть не могло.
— Биология?
Надежды в голосе — хоть большой ложкой черпай. Алька улыбнулся шире:
— Мат моделирование? — она жалобно застонала. — Ладно, ладно, биология. Ты загуляла на клонировании и изменениях психики модфикантов. Предпочтения есть?
Предпочтения были. Высказала Стана их, правда, в несколько непечатной форме, вызвав новый взрыв смеха. Алька смотрел на нее умиленно, будто перед ним сидела не Стана, а какой-нибудь миленький котенок, заигравшийся с клубком шерсти. Это и есть психическая деформация?
Ярко вспомнился ироничный взгляд ее бывшего подопечного и легкая снисходительность его тона. Потом мысли побежали дальше, и Стана вспомнила свидание с отчимом. Он жил в таком же доме, как и Алек, и смотрел на нее так же. Ну, после того как перестал стискивать ее в объятиях, безмолвно плача. Она так и не смогла спросить у него о матери, язык не повернулся. Они говорили о ее жизни: о приюте и учебе, о детских друзьях, университете и — Стана не сумела промолчать — об Алом. Первое упоминание героя как-то слишком ровно легло на рассказ о детстве, а отчим странно улыбнулся и попросил рассказать подробнее. Их, конечно, могли слушать: она не стала упоминать Алека, не сказала ничего о своей работе — только про Алого и его письма. Потом немного о Скае, а после — она просто молчала и слушала ударившегося в воспоминания отчима. Он знал Алого — это было открытием. Он знал Ская, называл его Влад и смеялся, когда рассказывал о том, как они вместе учились жить со своими свежеиспеченными модификациями. Говоря об Алеке-Алом, отчим мрачнел.
— Он был сломанным, Станни, — тяжелый вздох, заставил ее вздрогнуть. — Он хотел умереть, а приходилось убивать. И это убивало его.
— Он покончил с собой, — тихо озвучила Стана общепринятую версию.
Отчим криво усмехнулся.
— Не верю, — одними губами произнес он, и вдруг резко прижал ее к себе, пряча лицо у нее в волосах, шепча ей прямо в ухо. Она даже испугаться не успела, напряженно вслушиваясь. — Он бы скорее уничтожил этот мир, чем себя, милая, он…