Не предполагал, что одна-единственная фраза способна пробудить любовь — пускай даже временную. Но если таковые бывают, то это именно та. «Чьей ты была собственностью?» — спросил я.
Она опрокинула очередной глоток старого «Мистера Бостона», уставилась в закоптелое зеркало и, наконец, выдала ответ: «Моего мушша».
«Твоего мужа». Казалось, что сказать нечего. И я пустил ситуацию на самотек.
«Он… Его семья… Они были большими людьми… как это… в армии? Во время войны. Он получает большие деньги от Круппсов. Знаешь Круппсов?»
Да, я знал Круппсов. В своей нездоровой юности я крепко увлекался холокостовым порно. Я не смог узнать подробнее о зверствах нацистов. Марки производителей печей, козыри газа и военной амуниции, подробности соучастия Генри Форда и практика использования рабского труда на «Мерседес-Бенц» были моим любимейшим коньком. То, что однажды я наткнусь на явление моего фетиша во плоти, подлизываясь к супруге сына настоящего богатого Burghermeister-a c золотыми зубами, я никогда и вообразить себе не мог.
Рискую прозвучать, словно лакей Уэйна Ньютона: жизнь и вправду иногда расщедривается на небольшие награды.
— Так фот… Я не знаю. Все это терьмо. Терьмо, терьмо, терьмо. Понимаешь? — Она вздохнула, долгое медленное красноречивое облегчение. Потом уронила свою руку на мою на заляпанной стойке. — Так фот, мой муж. Он отфратительный.
Ее глаза впились в мои в зеркале. Рисуночки на стене, карикатуры звезд, мертвые и непротиравшиеся от пыли годами, косились на нас, словно гадостные ангелы. Где-то в глубине бара важно кашлянул мужик.
— Отвратительный? — сказал я.
— Что, неправильно выразилась? Он отвратительно богатый. Это невероятно. Все местные суки вокруг него хвостом вертят. Он ебет их всех. Всех до одной.
— Понимаю.
Понимаю. Именно это я говорю, когда не представляю, что сказать. Старая журналистская фишка, чтобы собеседник продолжал. Хотя, глядя в эти темные бездонные глаза, я начал думать, что, возможно, я и вправду знаю ответ. Боль есть боль, в конце концов.
Ее папочка из Бундесвера сношал всех девиц по берегам Рейна. Теперь она оказалась здесь в Америке, вдали от его многочисленных больших пушек. Готовая наставить рога ему в ответ.
Ее длинные пальцы сплелись с моими. Она выдавила: «Правда, понимаете, мистер Штал… Мистер Shtahlverks… Знаете, — прошептала она, неожиданно немного по девчачьи, — Shtahl значит сталь. Вы знаете, что такое сталь, ja?»
Я сказал «да», я знаю, что такое сталь. Я бы в тот момент сказал все, что ей угодно. Я никогда раньше не слышал, как женщина говорит «ja». Именно это я хотел услышать снова больше всего на свете.
Вскоре я оказался в номере-люкс в «Шато-Мармон», где умер легендарный Джон Белуши, на верху Сансет-Бульвара, стоя на голове позади моей куколки из Deutschland.
Стоя на голове из-за турецкого опиума, провезенного в трусах этой матерью двоих детей через все таможни. «Я ведь могу сойти за „Hausfrau“, понимаешь?» — объяснила она, когда я спросил, каким образом она умудрилась утаить черный шарик размером с кулак от неусыпно бдящих Борцов с Наркотами.
В комнате мы уже успели изрядно нализаться бренди за завтраком. Пошарив в огромном рюкзаке, она обнаружила, что забыла положить свою обожаемую опиумную трубку. Ей ее оставили, со слезами вскричала она, цыгане, с которыми она жила в Афганистане. Фактически те цыгане и подбросили ей первые идеи насчет масок из воска и перьев, теперь играющих такую большую роль в ее «перфомансах».
Лишившись трубки, Дагмар изобрела новый способ употребления опиума. Встав на голову. «Мы шнимаем одежду, — говорила она тоном нацистской медсестры, мечты всех мальчиков из Бар Мицва, — патом мы телаем умм-па!»
Это ее «умм-па» сопровождалось жестом двумя пальцами в твою сторону, что не оставляло неясностей. И перед тем, как перейти к большему, чем несколько траурных поцелуев в баре, мы раздели друг друга в спальне «Шато-Мармон», разломили черные круглые глыбы дурно пахнущего наркотика и, словно партнеры по двойному самоубийству, сговорившиеся зажечь друг друга одновременно, пихнули их к отмытым гостиничным мылом сфинктерам друг друга.