Старик затолкнул глаз на место и провернул его, пока тот не издал глухой щелчок, но перед этим Эбботт успел заметить, что было там, внутри. Мерцающие огоньки и металл.
— Они оба заперты вместе. — Старик опять кивнул на экран. — Я не могу их разнять. Сначала верх взяло Отчаяние, потом Надежда. Это и происходит, ты что, сам себя не слышишь? Это и происходит. Я не могу разнять их, я не могу остановить поезд или доверить его управление тебе. Остается единственный выход: туда должен пойти ты.
Пол засмеялся от неожиданного прилива радости, захлестнувшего его с головой.
— Мальчик, я понимаю, ты волну…
Потом прилив схлынул, и на его место пришла волна обреченности… густое черное облако смерти и разрушения, предчувствие разложения в безмолвной святости могилы, мысли о потерях, болезнях и неудачах, что приходят к тебе во мраке ночи, уверенность в том самом последнем вздохе… Тело Эбботта потянулось вверх каждой оставшейся частичкой решимости и энергии, но все без толку. Сейчас они не значили ровным счетом ничего.
По его щеке скатилась слеза.
— Нам конец, так ведь?
Машинист снял бейсболку и бросил Эбботту:
— Надень.
— Что?
— Надень кепку. Поможет.
Поможет? Убережет меня от смерти? Убережет от опухолей и метастазов, расстройства печени и эмболии? Заставит людей полюбить меня? Заставит биться сердце? Не допустит, чтобы кости раскрошились? Не…
Старик нагнулся, одним неуловимым движением поднял кепку с коленей Пола и натянул ее ему на голову. А потом отвернулся и схватился за рулевые колеса. Он бешено вертел их, яростно пинал педали — сперва одну, затем другую, — перемещал рычаги до упора вверх-вниз. Поезд вертелся, трясся, выписывал зигзаги.
— Что происходит? — Эбботт чувствовал, как его омывают противоречивые волны. Одни, как самые обычные, толкали его вперед и вверх, другие тянули назад и вниз. Но теперь с этим можно было справиться. Теперь он мог рассекать течения и ходить по воде.
— Они выбивают друг из друга дерьмо, прости мне мой французский, — запыхавшись, выдохнул старик. Его голос изменился.
Эбботт смотрел на спину машиниста с печалью и с легкой дрожью страха, заметив, что он плачет. Что же происходит, если рыдает человек из металла? Пол не хотел об этом думать. На самом деле он вообще предпочитал не думать о том, что сейчас происходит.
— О боже, — простонал старик; его еле слышный голос каким-то образом пробился сквозь шум поезда. — Обожеобожеобо…
Эбботт поглубже натянул кепку и встал:
— Я иду.
Пол выбрался из кабины и вдохнул запах ветра, взметнувшего фалды его пальто. Стараясь не думать о близости свободы, Эбботт перешагнул с одной площадки на другую и вошел в первый вагон.
Когда-то он скорее всего был последним — а если верить словам машиниста, то и первым писком в роскоши: богато украшенные драпировки, канделябры, мерцающие на стенах и потолке. Плюшевые портьеры, забранные лентами, скрашивали мелькание снаружи, заметное сквозь пыльные окна.
Но пол вагона являл собой настоящее поле битвы. Обрывки гниющей ткани, обломки заплесневелой древесины и ржавых металлических труб перекатывались по нему во всех направлениях.
Пробираясь через весь вагон к двери на противоположной стороне, Эбботт переступил через кучи рухляди и мусора. Один раз он чуть не потерял опору под ногами, когда поезд внезапно накренился…
Какое-то время Пол думал, что не сможет открыть дверь, но она все же поддалась и со скрипом провернулась в петлях, тысячелетиями пребывавших в неподвижности. Окинув это место — как он надеялся, не последним взглядом, — Эбботт удивился, как на поезде хоть что-то до сих пор работает. Взглянув на пыльный пол, затянутые паутиной стены, он снова вспомнил рассказ машиниста о составе, что всегда находится в пути — и едет, по-видимому, с тех времен, когда весь мир был только бесформенной массой свободной энергии, через эпоху динозавров, мимо распятия и так до наших дней…
Эбботт не понял, что заставило его это сделать, — одно из тех машинальных движений, когда тело, кажется, само решает, как ему поступить, — но он положил руку на сердце и крепко прижал. Долгое время не было ничего… А потом глубокий, одинокий удар ткнулся в ладонь. И снова тишина.
Пол нащупал пульс. Только прождав несколько минут, он был вознагражден единственным всполохом под пальцами, прижатыми к запястью.