Неподалеку стоял сухой ясень, верхушку которого сожгла молния. Две ветви-рамена торчали в противоположные стороны. Я сбил обугленный ствол и почистил ветви - получился крест. Ежедневно я прикасался к нему челом и произносил молитву. Без утренней молитвы, как без одевания, не приступал я к делам. Облекал молитвой оголенную после сна душу. Ибо молитва - это облачение для света, рыцарские латы для борьбы.
День своего рождения я хотел начать благодарственной молитвой. Привычно подошел к кресту и не поверил своим очам - его сухие рамена пустили зеленые побеги. Чудесному обновлению я посвятил отдельную молитву, а листья не срезал. Я и дальше молился сему зеленому кресту. Таких деревьев-калек в лесу была тьма. Престарелые, вывороченные буревеем, источенные червями, они торчали сухоребрыми костяками иль опирались на здоровые деревья, угнетая их, ибо лежали тяжелыми трупами, множа трутизну- отраву и гниль, и таким образом губили несчастный лес.
Явление с деревом-крестом, воскресшим после нехитрого ухода, послужило первым толчком к смелому замыслу. Окончательно мое намерение созрело после иного случая. Бывало, душные вечера коротал я у потока, готовя себе на кострище ужин. Как-то нес из хижины для ватры жарины и уронил одну на землю. Клочок сухих колючек затрещал и вмиг выгорел дотла. Я был рад, что избавился от раздражающего препятствия, вынуждавшего меня обходить его стороной. А через несколько дней из-под пепла дружно выстрелила мягонькая мурава. И ногам облегчение, и пища для новых размышлений, породивших мой способ защиты леса.
Я долго готовился. Чувствовал, какая долговременная ждет меня работа. Ведь истинно: что долго рождается, то дольше и живет. Однажы утром я приступил. Никто еще так и не приступал к работе в лесу - без топора, без пилы без тягловой силы. С голыми руками, зато с решительной волей.
И вот началось. Деревянными рогатками расчищал я проплешины вокруг сухостоя, густо торчащего в небо. Обложив стволы валежником, поджигал. Огненные языки облизывали кору, жадно пожирали сухостой. Выше моего роста огонь не поднимался, сжигал комель, выедая в стволе черные ямы. Запылало одно дерево, второе, третье. В небо поднялись башни сизого дыма. На клочки сырой земли падали искры, жар. Я боялся, как бы не воспламенилась живая поросль, да напрасно - вокруг стояла такая влажность, что я вынужден был одеть меховую кацафейку.
День за днем, сухостойник за сухостойником удлинял я свою огненную линию. Ходил черный, точно коминарь- трубочист, с опаленными бородой и бровями, выкашливая копоть. Стало легче, когда рухнуло первое обугленное и истонченное у комля дерево. Поломанные в падении ветки я подкладывал под другие сухие стволы. Дровишки потолще заготавливал себе на зиму.
Все вокруг горело и я горел в работе. Не тратил времени на приготовление еды, ибо тут и так было сытно. Приблизился к гнездам, дуплам, норам, ягодникам - было чем поживиться. Еще и домой тащил вечером плетенки лесной снеди. Тут же нанизывал вязанки грибов. Под рукой всегда были деревянные копья с кремневыми наконечниками. Их прицельно метал в зазевавшуюся в дымном чаду живность. Испекал ее на тлеющей колоде.
Переполненный до краев работой, день мой длился, будто вечность. Из пущи я выходил лишь затем, чтоб глотнуть свежего воздуха и попестовать свою козочку. Она верно ждала меня на полянке, привязанная к кусту. Я забыл сказать: хрупкая козочка угодила в западню и теперь жила со мной в хижине. Пока я, не зная отдыха, трудился в чаще, она паслась в перелеске. Шустренькая и целиком уж здоровая. Разорванный на кольях бок я зашил волосом из гнезда и вылечил травяными мазями, какие научил меня изготавливать почтенный Джеордже.
Как подсолнух обращает голову к солнцу, так и я ныне обращаюсь с благодарными воспоминаниями к своему великому учителю, открывшему мне тайны травы Господней.
Господь из земли снадобья выводит, и разумный муж не пренебрегает ими. Разве не от дерева вода стала слаще, а сила его тем самым проявилась? Травами лечат и утоляют боль, и кто смыслит в этом, - умеет их смешивать. Потому делам его нет ни конца, ни края, а мир от сего ширится по свету. Так говорил индийский мудрец Сираха.
Теперь, на перевале своего земного бытия, я уж который раз задумываюсь: кто стелет дороги перед нами? Если бы в то майское утро на румынском берегу я пошел направо, где и кем был бы я ныне?
Готарники-пограничники, растрепав пулями на Тисе мой кукурузный плот с поклажей, успокоились. А я всплыл в долине, хватая жадно, как рыба, воздух ртом. Сообразил из лопухов набедренную повязку. Неподалеку в мутной пойме человечишко ловил рыбу зомком - сетчатой вершей на длинной тычине. Я осмелился подойти, показал руками, что мне бы какую-нибудь одежонку. Он не удивился, лишь лениво спросил:
«Есте бань? Деньги есть?»
Я снизал плечами - откуда? Рыбарь занялся своей ловлей, больше на меня никакого внимания не обращал. И я двинулся по тенистому берегу поймы налево.
Сколько раз я слышал в жизни эти слова на разных языках от разных людей: «Деньги есть?» Они для них были важнее, чем «добрый день», «будь здоров», «благодарю». И лишь некоторые догадывались, что у меня есть нечто более значительное, чем деньги. И в зеркалах их очей я сам угадывал, узнавал себя.
...Он сидел под деревом, расстелив рядышком с заплечным мешком чистую скатерть. На ней был черный хлеб, сыр, молодой лук и сушенина. Как притаившаяся птица, лежал в траве его широкополый фетровый клебан- шляпа. Невысокий, худощавый, опрятный дедок в круглых очках, с пепельной щетиной на скулах с детским изумлением разглядывал мою травяную набедренную повязку. Сдвинул очки на нос и нарек какое-то слово по латыни.
«Я оттуда, - показал я рукой на тот берег, - и денег нет».
«Я не корчмарь, угощаю за так», - сказал он сначала по- румынски, затем по-немецки и протянул темную жилистую руку с хлебом и сыром.
Сдержаться я не мог, потому как уж два дня маковой росинки в рот не взял.
«Я отработаю», - пообещал я, хватая угощение.
Старый румын ничего не спрашивал и ничего не говорил. Собрал лишки харчей в полотнину и поднял увесистый мешок.
«Разрешите, я понесу, - напросился я. Если не опасаетесь, что украду».
«Если чего-то еще и опасаюсь, то не этого».
И мы двинулись круглым плаем-тропинкой в горы. В последние дни все меня вели в горы - и на родной стороне, и на чужой. Однако выбирать мне не выпадало. Кусты вокруг пенились молодым цветом. Старик подходил к ним, срывал цветочки, растирал на ладони, принюхивался, зачем-то прикладывал ко лбу. И нашептывал сам себе какие-то латинские слова. Чужие горы не отличались от наших. Такие же предвечные и молчаливые, будто застывший в тишине камень, с травяной плешью на темени и по закрайкам принаряженные в ризы смереки. Только ворины-жерди тут вязали несколько выше и чуть иной звон издавали медные колокольчики на шеях у скота. Пополудни мы вышли к чабанскому жилищу. Люди в шерстяных ногавицах почтительно поснимали бараньи шапки:
«Буна дзива - добрый день, пан аптекарь! Слава Исусу Христу, почтенный Джеордже».
«Заберите у него мои вещи и дайте какую-то одежду», - распорядился пан.
Это была полонинная царинка, его летнее горное пастбище. И жил он здесь в отдельной дощатой хатенке, неподалеку от которой паслись две белые кобылицы.
Когда мы выгоняли овец на пастбище, почтенный Джеордже садился на одну из кобылиц и отправлялся в свои «вояжи де флер» - цветочные путешествия. Возвращался вечером с притороченными к седлу пахучими сумками. Кто- то развешивал привезенные травы под балками, а кто-то сдаивал его кобылиц. Пан аптекарь тем временем выпивал кувшин утреннего молока, успевшего створожиться под листом хрена. Створоженное кобылье молоко пил только он. И только он замешивал сыр на будз.
Когда после сдаивания молоко, заправленное клягом из желудочка молодого теленка, созревало в бербенице- бочонке, ватаг доставал трембиту и выпускал по долинам скрипучие рулады призыва. Умолкали птицы, а овцы подымали плаксивые морды, вслушивались. Старый пан возвращался на тот клич из лесных прогулок. Мылся до пояса в ручье, одевал чистую сорочку, повязывал голову широкой тесемкой. Тогда входил в темную кладовку, пропахшую овечьей шерстью, и начинал чародейство. Никто не смел туда соваться. Но как-то в пасмурный день он позвал меня подержать лампу.