«Мудрый и сильный зверь! Я кланяюсь тебе и не хочу губить твою лесную царину. Однако и ты не мешай мне. Я не потревожу тебя, а ты не пересекай моего пути. Этот лес одинаково твой и мой дом. Тут следы моих ног и рук и тут моя кровь. Слышишь, почтенный зверь?»
Я знал, что он слышит. Ибо я слышал его. Когда-то я смеялся над пословицей вуйка Ферка: собака собаку чует.
Ныне я мог смело сказать: зверь зверя чует. Встречая и провожая день в лесу, становился я его дикой частичкой.
Муха не боится обуха. Уж и на затылке были у меня глаза, уши и ноздри тоже были начеку. Тогда от рысиных зубов меня спасли длинные волосы и полосы из лыка, переброшенные через плечи, - ими я стягивал поникшие деревья, связывал хворост. Теперь я плел себе плотную заплечную пелерину-кольчугу. Не заходил в чащу и без прочной шапки-шлема. Перед тем как осваивать новую парцеллу-лесосеку, я обходил ее с гиком и пылающей головешкой.
Все шло, как у нас говорится, в нитку, т.е. своим чередом. Никакому зверю я не причинял зла. Норы обходил, гнезда переносил, нарывал муравейники, чтоб не брызнула на них искра. Не разорял грибниц и ягодников, ибо это была моя завтрашняя кормушка. Население пчелиных дупел перемещал в здоровые стволы - лесная пасека под моей рукой умножалась. Я уж мог подкармливать своим медом слабые рои. Хочу заметить, что мед в то лето был горьковатым, как пережженный сахар. Получалось, что дым проникал и в нектар, и в соты вощаные. Это лишний раз подтверждало: ничто в природе не живет обособленным образом, все связано, все слито воедино.
Изменил я способ сожжения лесного хлама. Дабы не волновать широким огненным наступлением лесное население, прогоняя его с насиженных мест, я решил пронизывать лес огненными полосами-лучами. Те просеки должны были впустить в дебри свежий люфт-воздух, а мне служить дорогой.
Настойчивость стену пробивает. Работа кипела, еще лучше сказать - горела. Я безудержно пробивался на юг, прокладывая себе путь огнем, освобождая, прореживая лесной массив.
За две недели я уперся в сланцевую скалу. Вытирая со лба черный пот, прислонился к курчавому лишайнику.
Возможно, потому что был голоден, он пахнул мне чем-то съедобным. Темно-зеленые скользкие наросты содрались с камня, будто кожа. Испеченный на тлеющем пне, лишайник почернел, как сушеные подосиновики. Хрустел на зубах и напоминал по вкусу пресную перепечку. Вместе с заячьей капустой и муравьиными яйцами это было замечательное блюдо. С тех пор я часто им смаковал.
Там, где лишайники высыхали, прорастал мох. На него намело листьев, песка, и на тонкую грядку сеялась трава, цепляясь корнями за деревца. Стена скалы была испятнана такими же зелеными заплатами. Пожалуй, и наши предвечные горы когда-то так же заростали чащами.
На рухнувших гнилых дубах находил я белое ожерелье странных грибов, из которых чиркала ароматная водичка. Я сушил их у своих костров и с большим удовольствием поедал. Еда была под рукой, не отнимала время. Зато я мог урвать часик на уход за Тисой. Она скучала и жалобно мычала, когда я отлучался надолго. Пожалуй, полагала, что я, принаряженный в козлиный лейбик, - ее мамка. Тонконогая серая козочка с ягодками-глазками тут мне приходилась ближайшей родней.
На опушке леса я нашел озерко, наполняющееся из подземного источника. Туда я выпустил мелкую рыбу на расплод. Мог тут освежиться, смыть копоть гари, на бережку привязывал Тису. Она пощипывала низкую поросль, а я блаженно лежал среди водяных лилий. И вспоминался мне один псалом:
И он будет, как дерево, над водным потоком посаженное, что родит свой плод своевременно, и что листья не увядают его, и все, что он творит, удастся ему!
А надо мной свисала пряжа облаков. Над озером они приобретали форму рыбьей чешуи, над деревьями — кудрявились листьями, над дымовой завесой свивались в огненные языки. Я давно заприметил обычай облаков забавляться с землей, дразнить ее гримасами. Облака - пересмешники. Им там тоскливо, в небесной пустыне, а на земле столько всего происходит.
Тут же, на бережку озера, соорудил я себе колыбу- шалаш, дабы не плутать ночью в лесных потемках. Нагнул к земле невысокую ель, а обрубанными лапами подтыкал бока и устлал пол. Такие пристанища на одну ночь когда-то устраивали себе с почтенным Джеордже.
Не ухитряйся от всего иметь пользу, а позаботься, чтоб самому быть полезным. Лоза, которая не родит, вскоре усыхает. Усилия тела должны быть продуктивными. Тогда природа даст тебе силу. Люди, работающие на земле, в лесу, на строительстве, преимущественно крепки до старости. Начатое дело всегда кончай. Хотя и не будет за это ожидаемой благодарности. Не в этом твоя награда. Кто имеет волю, тот имеет долю.
...Тот удивительный человек ввел меня в живую сказку, открыл передо мной зеленый университет карпатского Марамороша. Это был волхв травы, он молился на нее, он знал, как с ней беседовать.
«Трава, как человек, - говорил почтенный Джеордже. - Корнями держится земли, а душой тянется к небу. Ибо оттуда она посеяна. У травы есть разум, слух и память».
Я смеялся, а он был торжественно серьезен, в его глазах темнело дно колодца. Он терпеливо объяснял мне странные вещи. Самое лучшее снадобье от кашля - репейник с собачьего хвоста. Почему? Да потому, что в нем здоровое и зрелое семя. Стебель настолько хитер, что нацепляет головки с семенами на собаку, чтобы тот понес их дальше. Так же и ягоды искушают птиц лакомством, чтобы те полетели с их косточкой. А цветы принаряжаются для пчел и шершней.
Разве это не разум?
Клен пускает по ветру свои легонькие вертушки с семенем, липа открывает свои медовые прицветники, чертополох семена опускает на воду в челноках, козлобородник подготовил себе прицепку к козе иль иной скотине, зрелый молочай взрывается, точно бомбочка. Мак, созревая, сам прокалывает себе маковку и не спеша кадит черным порохом, как бывалый сеятель. А одна водяная трава при цветении наполняет пузырек воздухом и всплывает на поверхность. А потом с тяжеленьким плодом снова опускается на дно. Дрок пружиной рассеивает вокруг золотую пыльцу. У шалфея есть тоненькие перекладинки, крутящиеся и взвешивающие семя перед тем, как пустить его по ветру. А если тронуть мясистый плод момордики, то она выстрелит на пять метров скользкой струей с зернышками.
Иль это не разум? Мозга нет, а какой потайной ум! Людям еще и не снились машины, а уж флора придумала себе самые хитрые механизмы, чтобы утвердить свой род на земле.
На кульбабу-одуванчик (крохотный близнец солнца) подуешь - и целый рой пуха разлетится во все стороны. Упала пушинка, и семечко мизерными зазубринками цепко хватается за почву. На следующий год тут засветится целая роевня маленьких солнц.
А какая сила, какая воля у травы! Нам бы хоть частичку из этого.
Трава крошит камень в стремлении к солнцу. Выживает в огне и льдах. Воду найдет там, где не найдет человек. На голой скале прорастет, выпуская такую кислоту, что превращает камень в песок, дабы было ей из чего жить.
«Обрати внимание, - гладил невыразительную былинку пан Джеордже. — Тоненькое, бледненькое ничтожество, мусорок у дороги. Кажется, наступил - да и готово! Ан нет, коллега. Ты уйдешь, а оно подымется и дальше будет колебаться на ветру - туда-сюда. Под дождем нагнется. От зноя скрутится в трубочку, в посуху с росы напьется, из тучи потянет себе влагу. Зачует козу либо зайца - испустит такой душок, что те морды отворотят... Вот тоненький колосок, а какие там мощные помпы работают день и ночь - качают чистейшую воду из земли, какой нет ни в одном колодце. В этой былинке смешиваются слезы неба с солью земли в животворный сок. Им можно излечить семь тяжелых недугов. Сила эта одолевает хворь, укрепляет больного. Нет, не пустой это сорнячок - трава господня! И загадка своя кроется в каждой травинке, каждая растет по какому-то назначению. Как и человек. Ибо нет у Господа пустоцвета».
А с какой любовью создано зелье! Потому оно и есть знак любви, когда цветет. Если тогда к цвету прикоснуться губами, то почувстуешь, что он теплее. Если нашептывать ему ласковые слова либо песенку напевать - благодарно наклонится в твою сторону. Трава запомнит тебя и когда ты будешь проходить мимо, она будет радоваться твоим шагам.