Считали бабу в селе шептункой. Малых детей она купала в старой лохани, чтобы никто не сглазил. Кому-то тушила водой огонь и обмывала тело. Слабым на дыхалку рассыпала пригоршнями соль под постель. Яловые жены, прежде чем придти к бабе, ложили под себя на ночь коцку-сахар на квадратном лоскуте ткани. Баба потом считывала с нее болезни. А сахар часто давала мне. Некоторые приносили за лечение яйцо, некоторые мерку зерна или шапку орехов. Баба колола те орехи, подзывала меня, показывая на зерна: «Смотри, бедолага: орех похож на человеческий мозг. Ибо имеет он силу для мозга. И мужскую силу. Хорошо сьедать каждый день хоть один-два орешка. Будешь крепок, точно дерево».
Не знаю, какие болезни баба излечивала, а какие - нет, но когда мои ноги обсыпали страшные бородавки, баба сразу повела меня к вую Ферку.
Первые коренья в лесу баба копала в Симонов день, когда нивы уже приняли зерно. Те горькие корешки следовало принимать натощак. Они должны были «усмирять сердце». А ягоды от смолавки-застуды собирались аж к первым морозам. Лечебницу свою баба устроила в глиняной шопе. Там ежедневно что-то варилось, колотилось, сушилось, толклось, растиралось. Я подносил дрова из чащи и таскал ведром воду.
Отчетливо вспоминаю себе те вечера. За дверью по- осеннему сыро, и сверчки сюрчат уже лениво, будто дрожат от холодной росы. А нам в шопе хорошо. И козе Анке, и мне, и бабе, что молилась в углу, опершись на бочку с кириней-закваской. Я стерегу огонь. Из медной трубки струится по вербовому прутику сливянка. На ней баба делает лекарственные настойки. Терпкий косточковый дух перебивает даже козью вонь. Огненные язычки мерцают на стенах, как иконы на церковних пависах-хоругвях. А может, это мне в глазах мерцает от сонливости и дурманного тепла.
Баба обрывает молитву и подходит к горшку. Деревянной поварешкой зачерпывает паленки и торжественно подносит к губам. Смачно морщится, очи ее светлеют.
«Огнем битая, - тихо говорит. - Меньше дровишек подкладывай». - и возвращается в свой закут заканчивать молитву.
Хотя другие и не любили бабу, я к ней тянулся. Меня очаровывала ее сутемная ворожба, меня веселили ее бойкие приповестки-пословицы. Они, как зерна, запали мне в память: «Кабы здоровье, а грехи будут», «Многие вороны и коня заклюют», «Разумный пес на ветер не лает», «Честному честь и под лавкой», «Когда делаешь махом - пойдет прахом», «Муж пахнет ветром, а жена - дымом», «Голого ремень греет», «Беда вымучит, беда и научит», «Каков куст, таков и прутик»...
Бульк-бульк-бульк...
Повествуя о своем родовом кусте, как обойти старшину
Я уже говорил, что отца не имел. Но он был. Я долгое время не понимал, почему меня сельские дети прозывают «панчуком». В науке первым был, за это в школе мне кружечку молока давали. Однажды управитель пришел на урок, дьяк перед ним подобострастно заискивал. Тогда вызвал к доске меня. Все, что просил, я написал и выразительно прочел.
«Чисто пишет, гладко читает, - похвалил меня управитель. - Чей дитвак?»
«Панчук-копилец», - захихикал дьяк.
«А-а-а, - догадался управитель. - Кровь! От ровного дерева ровна и тень».
Челядь называла моим отцом молодого пана Драга, приезжавшего сюда из Вены к деду на вакации. Так и сошелся с моей мамкой. Когда после родов изгнали ее со двора, старый Драг дал ей сверток — цветастый платок на косички и жестяную шкатулку с кофейными сладостями. Баба не дала их сьесть, а растопила с подсолнечным маслом и нарисовала той краской на печном дымоходе двух лебедей, целующихся клювами.
Няня, отца своего, я никогда не видел. Он из Вены сюда не потыкался. А старый Драг, когда я подрос, брал меня пастушить на лето. Хорошо кормил, приодел. Как-то вечером, когда я возвращался со скотиной, повстречал нас на бричке. Подозвал перстом и строго спросил:
«Вижу, с книжкой ходишь? Так, что легче - читать или коз пасти?»
«Козы мне читать не мешают, - ответил я на то. - А им не мешают мои книги».
«Ов-ва, - озорно сгримасничал пан. - Мои козы имеют умного пастыря»...
Мне показалось тогда: его студеные серые глаза чуточку потеплели.
Осенью меня определили в гимназию, и я легко прошел испытания. Дали мне задаром тужурку, шапку, юфтевые сапоги и кожану сумку через плечо. На улице Керамичной в Хусте поселили меня на квартиру, где я и столовался за казенный счет. Профессор Матико, сразу полюбивший меня, однажды молвил: «Ты должен всячески благодарить пана Драга. То его заботами стелется тебе наука, добрый молодец».
А со временем тот же Матико, преподававший нам в гимназии историю и философию, рассказал и о самих Драгах.
Мадьярский король в 1332 году за верную службу наградил рыцаря Драга Хустским замком с прилегающими к нему землями. То был смелый полководец-рубака, его смуглое угрюмое лицо украшали рубцы. А норовом славился таким своенравным, что его и прозвали Драгом. По- румынски это означает черт. С тех пор пастбища вдоль соляного тракта называются драгами, и село тут приметное основали - Драгово. Твердой рукой правил своей доминой- имением тот властелин. Даже король побаивался крутого васала, часто с ним имел стычки. Пока наконец не приказал вышибить его из Хустской твердыни и вытеснить в румынские Карпаты. Так черный рыцарь отошел в безвестность, не семья его рассеялась по русинскому Мараморошу и Трансильвании. К тем Драгам волею судьбы прилепился и я.
С молодым профессором на вакации мы брали заплечники и отправлялись в пешее путешествие вокруг горы Мензул. Шагали по кременистому пути рядом с телегами, везущими из Шандрова соль и ропу. Эту дорогу в непролазних чащобах пробивали еще даки, наши пращури с голубыми глазами и воинственными сердцами, погубившие потом Римскую империю... Сворачивали мы на извилистые пешники-тропинки контрабандистов, ходивших за вод кой- миндрой в Сигот. Подседали к ватрам бокорашей, сплавлявших рекой дарабы-плоты в долину. Купались- раевали в Тисе, под ольховыми кустарниками ловили длинноротых марен с белыми усами. На берегах тут когда- то устремлялись в небо, как струны, высоченные тисы, с которых римляне и германцы тесали-строили храмы и корабли. А тепер с голых вершинок нам моргали под солнцем золотые луковицы церквушек. Пили мы и шипящий буркут - целебную воду из криницы, у которой останавливался сам цисарь-император Франц-Иосиф. Оттого и прозвали сие местечко Бовцарь. В мочаристых Кирешах миловали взгляд медянки (по-книжному нарциссы), словно белыми звездами упали с неба и пахучими покрывальцами соткали узор на всю долинную ширь.
«Вот, друг, она перед тобой - наша безымянная земля, - восторженно придыхал Матико. - Земля, которую один мудрый человек нарек Серебряной. Так нужны ли нам возле нее еще какие чужие золотые горы и молочные реки?»
Я отрицательно мотал головой. Меня не прельщала никакая чужбина.
Бульк-бульк-бульк...
Сладкую дремоту оборвала шишка, шлепнувшись в мою купель. Я вылущил из нее пяток орешков и с вожделением сжевал - первую трапезу сего дня. Зачерпнул горстью воды - она отдавала нефтью, которую бабка советовала мне глотать, когда покалывало в животе. Черная вода будто высосала из меня смертельную усталость, хворая рука, хоть и слабо, но поддавалась. Может, багодаря медведю, тронувшему меня лапой, а может, кость стала на место, когда я кувыркался вниз? Так все хорошо свершилось. Пожалуй, медведь с того поднебесья не слезет сюда.
Я оделся и рассмотрелся вокруг. Перед глазами лежала широкая, как панский двор, поляна, принаряженная бледным первоцветом и козодресом, цветочки которого чем-то привлекали козьи мордочки. Обручем нависала над ложбиной каменная стена, с которой я сюда и свалился. Кое- где она была подбита ржавым можжевельником и жмутами высохшего колькавника. Скалу огибал гремучий поток. Такой быстрый, что казалось - вода переворачивает камни. А дальше простирался черный лес. Чернили его темные косматые смереки-ели вперемешку с густыми стволами дубов. Не этот ли лес имел тогда в виду сотник?