Шевердин Михаил Иванович
Вечно в пути (Тени пустыни - 2)
Михаил Иванович ШЕВЕРДИН
ТЕНИ ПУСТЫНИ
Роман
В самые удивительные страны забрасывала судьба главного героя
романа, заставляла его испытывать поразительные приключения. Вместе с
героями произведения читатель странствует по степям Средней Азии в
начале 30-х годов, когда остатки басмаческих банд еще совершали
набеги из-за рубежа на первые среднеазиатские колхозы.
Книга вторая
ВЕЧНО В ПУТИ
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. ПОКЛОННИКИ ДЬЯВОЛА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Третья запись...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Часть вторая. ПЕСОК И КРОВЬ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Четвертая и последняя запись...
________________________________________________________________
Часть первая
ПОКЛОННИКИ ДЬЯВОЛА
Верблюда спросили: "Что тебе нравится
больше - подъем или спуск?" Он ответил:
"Есть еще третья мерзость - трясина".
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Знай: я властитель терпения, львиная
храбрость - моя одежда, твердость
духа - моя обувь.
Ф а р х а д С а м а р к а н д и
Гулям не долго шел один. В степи его нагнал высокий, бедно одетый путник в вылезшей курдской барашковой шапке. Сначала, занятый своими мыслями, Гулям не обратил на него внимания.
Некоторое время они шли по дороге молча. Потом путник заговорил:
- Я вас знаю.
Гулям даже не поднял глаза. Путник помолчал и снова заговорил:
- Вы Гулям, афганец...
- Что тебе за дело до меня? - вспылил Гулям. - Если ты честный человек, иди своим путем. Если ты вор и заришься на мои сапоги, знай, рука у меня на мошенников тяжелая...
Неожиданная встреча и рассердила его и немного развлекла. Путь до Мешхеда далек. Невозможно всю дорогу думать только об одном. Невольно он взглянул на непрошеного спутника и вдруг воскликнул:
- Эй, курд, где я тебя видел?
- Да вы же меня знаете. Я Зуфар.
- Какой Зуфар? - удивился Гулям. - Откуда ты меня знаешь?
Они шли в облаке пыли. Ветер дул в спину. Гулям не привык ходить пешком. Горцы-пуштуны, а тем более знатные пуштуны, ездят всегда верхом.
Сгоряча Гулям выбежал из дворца Баге Багу в чем был. И очень скоро все неудобства дороги напомнили о себе. В крайнем раздражении он смотрел на путника. Да, лицо его, покрытое белесым налетом пыли, казалось очень знакомым. Да, он видел где-то этого человека...
Мысли Гуляма внезапно повернулись совсем по-иному. Что такое! Какой-то простолюдин, грязный курд заговаривает с ним на дороге как равный с равным, с ним - вождем племени. В поведении бродяги нет и признаков почтения. Только сейчас до сознания Гуляма дошло это. Он забыл, где он, забыл, что он один на один с подозрительным человеком. Один на один в чужой стране, в пустынной местности. Все высокомерие и чванство, впитанное с материнским молоком, проснулось в нем.
- Иди своей дорогой!
Зуфар ответил ему стихами:
Неблагородные почтения не внушают,
Земля солончака не взращивает гиацинтов.
Гулям остановился и резко сказал:
- С кем ты разговариваешь, несчастный!
Зуфар простодушно удивился:
- С кем? Вы муж Насти-ханум, афганец.
Вместо того чтобы спросить, откуда его знает этот безвестный курд по имени Зуфар, Гулям раскричался:
- Отойди! Говори как полагается. Ты должен целовать мне ноги, что я удостоил тебя разговором, что я слушаю твои презренные слова.
Зуфар уныло покачал головой:
- Здесь вот все так, в этой проклятой Персии. Все кричат. Все большие господа. Все начальники. Страна начальников...
Обладай Гулям чувством юмора, он не удержался бы и рассмеялся столько комического удивления звучало в голосе Зуфара. Но пуштун обиделся. Он решил поставить этого курда на место.
- Эй, курд по имени Зуфар, что тебе надо?
- Я не курд, я узбек - хивинец.
- Курд или узбек, узбек или курд, что ты хочешь от меня?
Но говорил Гулям уже не так уверенно. Слово "хивинец" заставило его насторожиться. Что-то неожиданное, новое. Хивинец? Хива? Хорезм? Недавно по пути из Москвы Гулям с Настей-ханум заезжали в Хорезм к ее родственникам. Он внимательно посмотрел на Зуфара. Этот курд или узбек и держится совсем иначе, и вид-то у него другой, и осанка не такая, как обычно у восточных простолюдинов. Гордая, самоуверенная... Такую осанку он приметил в Москве, Ленинграде, в Ташкенте у многих. Да что там... У всех советских людей. Когда Гулям после Оксфорда учился в Советском Союзе, ему решительно пришлось изменить свое поведение, отказаться от многих привычек и представлений. Малейшая попытка кичиться своей родовитостью встречала среди студентов недоумение и иронию. Его родство с королевским домом вызывало снисходительное сожаление, подозрительность и даже презрение. Он предпочитал даже скрывать от своих товарищей-однокурсников свое высокое положение в пуштунском племени. И любовь он нашел совсем не в каких-то аристократических кругах. Его кумир, его райская гурия Анастасия, или, как он ласково ее называл, Настя-ханум, была дочерью машиниста паровоза. Она закончила восьмилетку в Ташкенте и была послана в Университет народов Востока по разверстке ЦК комсомола Узбекистана. Немалую роль в этом сыграли революционные заслуги ее отца. Да она и не имела ничего общего с аристократами, эта простая, хорошая русская девушка с русыми косами и дерзкой красной косынкой на бесшабашной головке. Когда Гулям женился на своей Насте, он не раскаивался, что взял жену не "голубой крови". Возражая своей матери, дочери вождя афридиев, он вынужден был сослаться на великих арабских халифов, считавших, что, приближая к себе дочерей водоносов или козопасов, они поднимают их до своего величия и сияния. Годы учения в стране трудящихся и влияние Насти-ханум сказались и на характере и на поступках своенравного сына вождя горцев. Нежные руки ее делали из неподатливого материала, из которого был слеплен Гулям, все, что она хотела.
Если бы не это, высокомерный, бешено вспыльчивый Гулям, вероятно, не позволил бы какому-то путнику надоедать ему своими разговорами. С минуту они шагали молча. Пыль и зной раздражали их обоих. Надменный тон пуштуна задел Зуфара. Несчастья, обиды, которые он переносил в Персии, озлобили его. Он застал хивинскую революцию восьмилетним мальчишкой. Из памяти его почти изгладились господа, хозяева, беки. Он никогда не ломал свою поясницу в поклонах. А здесь, в Персии, каждый староста, каждый кулак, каждый жандарм, каждый чиновник, каждый, наконец, лавочник, бренчащий в своем кармане несколькими туманами, мог кричать на него, даже ударить... Не успеет здесь человек сесть на лошадь, а уже воображает себя большим господином и начинает покрикивать! Невыносимо и обидно! И что самое отвратительное: приходилось молчать. У Зуфара еще саднили на спине рубцы. И напоминали они ему, что он не в Хорезме, а в Хорасане, в благословенном шахиншахском государстве. И хорошо еще, что досталось лишь спине. Могло случиться и похуже. А что сказал тогда в Хафе Зуфар жандарму? Только что не дело жандармов совать нос туда, куда не следует. Зуфар после бегства из хезарейского кочевья выменял на хафском базаре у ростовщика свои хивинские сапоги на плохонькие чувяки. На полученную приплату он рассчитывал кормиться до границы. Подвернувшийся на базаре жандарм потребовал половину денег... Как тут не возмутиться! И вот у Зуфара болит спина и совсем нет денег. Что значит капиталистическая страна...
Но все же Зуфар решил заговорить с этим надутым афганцем. Не стал бы, конечно, Зуфар с Гулямом терять время. Шел бы своей дорогой на север в родные края, но...