Степан был тогда такой обходительный, внимательный, старался быть воспитанным и вежливым.
Потом он сделал ей предложение. Они поженились.
Она не могла не поехать с ним к месту его службы. Родители и родственники, друзья и товарищи в один голос отговаривали ее от этой поездки, твердили, что она совершает роковую ошибку, губит себя, что это безумиеехать куда-то к черту на кулички. Но она понимала, что отступать нельзя, чувствовала себя героиней и не раскаивалась в том, что делала.
А дальше началось то, чего она не знала и не предполагала. И если бы знала-ни за что бы не согласилась на такое. Началась жизнь в дальнем пограничном гарнизоне. Совсем другой, непонятный,-необжитый мир открылся ее глазам.
Раз в неделю в бревенчатом клубе смотрели рвущиеся на каждой части старые картины, по вечерам играли в дурачка или преферанс, а молодежь пела протяжные песни, собираясь у клуба. Песни все были народные, украинские и русские, вроде "При лужке, лужке, лужке, при знакомом поле". Несколько раз в день мимо окон строем проходили солдаты.
Жены командиров сходились возль ларька "Военторга", часами судачили о платьях, покупках, чинах и назначениях, о подчиненных и начальниках своих мужей, перемывали косточки ближним.
Муж уходил из дому рано, возвращался поздно. Часто его поднимали ночью по тревоге. Нередко он куда-то уезжал на два-три дня. Нина Владимировна оставалась одна. Совсем одна. Ей казалось, что она живет среди чужих людей, в чужом мире.
Он приезжал веселый, оживленный, говорил о людях, восхищался ими, хотел, чтобы и она восхищалась. Но она не могла поддержать этого восторга, потому что не понимала причины его, не знала людей, о которых он говорил.
В короткие часы отдыха Степан тянул ее на спортивную площадку или в клуб, где работали драматический, хоровой и кружок кройки и шитья. Она злилась на его веселье и неуемность, на его довольство жизнью, в которой ей было скучно и одиноко.
Сперва он смеялся и утешал ее, затем стал сердиться.
Начались ссоры и взаимные обвинения.
Наступил день, когда ей сделалось все противным и невыносимым в гарнизоне.
Она решила бежать. Сделала это крадучись, воспользовавшись его поездкой в очередную командировку.
Степан нагнал ее на станции, усадил в кузов полуторки и молча повез в гарнизон. Дома, ставя ее чемодан к кровати, он произнес: "Дотяни до моего отпуска. Я сам отвезу тебя к родителям... если пожелаешь". И то, что он не стал уговаривать, задело ее самолюбие.
"К черту, все к черту!"-закричала она, расплакавшись, и осталась.
И вдруг все как бы накренилось в другую сторону.
Стало лучше.
Началось с того, что жена командира полка-добродушная, полнеющая, простая, но милая женщина-сама пришла к ней домой и пригласила принять участие в первомайском концерте самодеятельности. (Позже она догадалась, что это муж рассказал полковнице о ее голосе.)
Приглашение самой жены командира полка, высказанное дружески, польстило ее самолюбию. Она согласилась....
Нина Владимировна представляет этот вечер. На ней было голубое платье с черным бархатным бантом на груди и черные туфельки с розовыми ягодками-пуговками. Она была одета точно так, как одевалась в консерватории, в праздничных концертах. Так в гарнизоне никто не одевался.
Марфа Ивановна-так звали полковницу-усадила ее рядом с собой, погладила по плечу, подбодрила.
Она сидела с замирающим сердцем. Пожалуй, никогда еще в жизни она так не волновалась. Это был не просто концерт. Это был бой за ее место в гарнизоне среди этих людей, а значит-за жизнь.
Нина Владимировна и сейчас помнит свои дрожащие пальцы, сжимающие книжечку в сафьяновом переплете с текстом песен-ее репертуара, свой первый шаг на невысокую сцену, шаг навстречу черной пропасти притихшего зрительного зала, первые аккорды расстроенного пианино и свой неузнаваемый, точно чужой голос.
Лишь опыт и школа позволили ей механически пропеть то, что она исполняла до этого много раз. Она пела три вещи: "Что ты жадно глядишь на дорогу", "Не брани меня, родная" и "Хабанеру",
Успех был редкий. Ее словно подхватило, подняло на воздух ветром аплодисментов и уже не опускало на землю, вернее сказать, не наземлю, а в ту вязкую и затхлую массу одиночества и скуки, в которой она находилась до этого момента.
На следующий день Марфа Ивановна предложила ей вести кружок пения. Она взялась за это дело, увлеклась им. Хор гарнизона под ее руководством участвовал во многих концертах, ездил в Округ, получал грамоты, благодарности и призы, и всюду ее имя значилось пер* вым.
Постепенно Нина Владимировна примирилась со своей жизнью, научилась довольствоваться тем, что ее окружало, играть в преферанс, петь вместе со всеми "При лужке, лужке, лужке, при широком поле". И песня эта уже не была ей неприятна. Научилась жить жизнью мужа.
Когда Степан вернулся с войны весь в орденах и стал большим начальником, она была довольна. Ей приятно было, что на офицерских вечерах ее усаживали на лучшее место и замолкали, если она говорила, и приглашали танцевать, когда начинались танцы. Всякий раз, как только выдавался случай, ее просили петь и восхищались ее голосом. Жены обращались к ней за советом и с просьбами похлопотать за своих мужей перед ее мужем относительно отпуска или продвижения по службе.
Она старалась быть тактичной и доброй-такой, как была Марфа Ивановна, старалась ничем не оскорбить и не унизить достоинства и чести мужа, понимая, что не будь его, к ней не ходили бы за советами, не обращались бы с просьбами, не уважали бы так, как уважали при нем. Он всегда был на первом плане. Она не протестовала против этого, сознавая, что так и должно быть. Но в то же время где-то в глубине души таилась давняя обида за свое второстепенное положение в жизни. Она боролась с этим чувством, старательно скрывала его и в конце концов сумела сохранить тайну, но сама всегда чувствовала эту обиду, как старую, хотя и зарубцевавшуюся рану.
"Для чего я жила? Для чего все мои жертвы? .."
Больше всего взорвал Нину Владимировну разговор о сыне, тот безразлично-равнодушный, уверенный в своей непогрешимости тон начальника-тон, которым муж привык разговаривать с подчиненными и с нею-тоже подчиненной.
"Не буду.,. Как сам захочет.,. Диплом не щиток!"-вспоминала она слова мужа.
"Испортить жизнь сыну не позволю",-твердо решила она и покосилась в сторону мужа.
Тот уже спал, глубоко дыша и изредка постанывая во сне.
Виктор невольно слышал весь разговор матери с отцом. Ссора между ними была для него невероятна и неожиданна.
К отцу он относился уважительно, гордился им, потому что отец был боевым офицером, героем войны.
Эти чувства к отцу были воспитаны в Викторе с детства, с той минуты, как только помнит себя. Отец служил за границей, а они с матерью жили на ее родине, на Волге. От отца приходили письма без марок, со многими штемпелями, с адресом полевой почты. Мать рассказывала, что он, когда был еще совсем маленьким, на вопрос "где папа?"-тянулся к висевшей на стене фотографии, где отец был снят весь в орденах и медалях.
Виктор помнит, как он приводил мальчишек и они все вместе разглядывали эту фотографию и считали папины ордена и медали. Считали с кем-нибудь вдвоем, потому что у одного не хватало пальцев на руках...
Живого отца Виктор увидел позже, когда ходил во второй класс.
Отец приехал неожиданно, точнее сказать-прилетел.
Без телеграммы, без предупреждения-взял и появился во дворе. Виктор в это время в городки играл.
- Здравствуй, - сказал отец, протягивая руку всю шрамах, как в наклейках.-Не узнаешь? Я-твой папа.
Перед ним стоял человек среднего роста, прямой и подтянутый, аккуратный и собранный, молодой и ладный, хотя на висках блестела седина и на лбу виднелись глубокие морщины. Орденов на нем не было. Вместо них - целая лесенка орденских планок, зато серые глаза блестели весело и игриво.