Патриция приблизила каравай к ее рту.
– Нет, дай-ка я… – сказала Тамара. Она закрыла глаза и представила, как из ее плеч вырастают две руки, но попытка оказалась тщетной.
Смирившись, она позволила Патриции себя покормить. Она потеряла немало плоти, и не могла рассчитывать на то, что сразу же окажется в добром здравии. Но что, если лучше не станет?
– А теперь не хотите увидеть ребенка?
Тамара задумалась. Эта мысль больше не вызывала в ней отторжения, но ведь она даже не сможет взять свою дочь на руки.
– Не знаю.
– Вы уже решили, как ее назовете?
– Пока нет.
– Как насчет Ялды? – предложила Патриция.
Тамара зажужжала, против своей воли, отчего у нее разболелись швы.
– Тебе не хватает мятежей? – С момента запуска еще никто не дерзнул дать своему ребенку имя Ялды. Используй она его для подобной цели, и это стало бы мощнейшей провокацией, на которую они только были способны – не считая рождения самого ребенка.
– Возможно, вам стоит ее вначале увидеть, – решила Патриция. Прежде, чем Тамара успела ответить, она скользнула за занавеску и исчезла в наружной комнате.
Рана Тамары заныла, вызвав в ней некое ощущение преждевременного опасения – как если бы своенравная плоть, причинившая ей столько вреда, по возвращении могла снова разодрать ей кожу. Она была искалечена, она была обессилена, она не была готова.
Патриция откинула занавеску своей головой: одной рукой она держалась за веревку, а в другой несла ребенка.
– Забрать ее у остальных было не так-то просто, – недовольно сказала она. – Но возможно, вам удастся на какое-то время отвадить конкурентов.
Тамара глазела на ребенка. Ее дочь с некоторым интересом и безо всякого страха глазела на нее в ответ.
– Не очень-то она похожа на древесника, – заметила Патриция.
– Нельзя же получить все сразу, – сказала Тамара.
Патриция подошла ближе. Она положила младенца Тамаре на грудь, но осталась рядом, готовая схватить ребенка, если тот соскользнет. Девочка положила одну руку Тамаре на плечо, а другой потрогала ее лицо.
Почти не раздумывая, Тамара отрастила две руки. Девочку это, похоже сильно удивило, несмотря на то, что совсем недавно этот фокус, скорее всего, удался и ей самой. Она зажужжала и обвила своей рукой руку Тамары.
– Что скажете? – не унималась Патриция.
– Эрминия, – решила Тамара.
– В честь вашей матери? – Обдумав этот выбор, Патриция выразила свое одобрение. – А почему бы и нет? Возможно, вам выпала последняя возможность сделать это, не вызывая никакой путаницы.
– Мне всегда говорили, что материнская плоть дана мне взаймы, – сказала Тамара. Она обвила палец вокруг запястья Эрминии. – Она прекрасна. – Она чувствовала самую обыкновенную нежность, которую в ней мог бы вызвать любой другой ребенок – не больше и не меньше. Смогла бы она научиться оберегать ее столь же ревностно, как любой отец – позволяя вместе с тем плоти Эрминии оставаться собственностью самой Эрминии, а не наследством, переданным ей на ответственное хранение?
– Надеюсь, вы нам ее вернете, – сказала Патриция. – Иначе тетушки и дядюшки снаружи поднимут бунт.
– Думаю, мне надо вернуться ко сну.
Эрминия обнаружила Тамарины швы и пыталась их вскрыть; Патриция наклонилась и бережно сняла ее с матери.
***
– Ей ничего не угрожает? – с тревогой спросила Тамара. Эрминия цеплялась за ее грудь, беспечно сплевывая пищу ей на плечо.
– А разве можно знать это наперед? – без обиняков ответила Аманда. – Может быть, все эти доброжелатели только притворяются, что они на твоей стороне? А может быть, это относится только к некоторым из них. Но уходить тебя никто не заставляет; можешь оставаться здесь вместе со своей дочерью, сколько душе угодно. Если хочешь, я поменяюсь с тобой каютами.
– Если вы выйдете наружу, то по каждую сторону от вас будут люди, которым вы доверяете, – сказала Патриция. – Но если хотите, мы можем пускать сюда свидетелей по одному за раз, а они уже расскажут обо всем своим друзьям. При любом раскладе в день голосования будут и убежденные, и скептики.
– Я не хочу жить здесь, как пленница, – сказала Тамара. Она окинула взглядом комнату, посмотрела на своих друзей, на скучившихся у входа телохранителей. Может статься, что Эрминии опасность будет грозить всю ее жизнь, но самую лучшую защиту она получит после того, как потеряет свою уникальность, а затем и вовсе перестанет быть чем-то необычным. Если на первых порах ей придется сыграть роль своеобразного политического маскота – чтобы у этих перемен появились хоть какие-то шансы воплотиться в жизнь – то планировать иное развитие событий было уже слишком поздно.