Рино закрепил новую канистру и проверил, что воздух свободно обтекает кожу Карло.
– Шлем?
– Я так долго там не пробуду.
– Страховка нужна?
– Да.
Рино снял страховочный ремень с крючка на стене и передал его Карло. Набросив на себя ремень, Карло крепок его затянул.
– Будь осторожен, брат, – сказал Рино. Хотя в таком обращении не было и тени иронии, Карло всегда видел какую-то мрачноватую глупость в том, что самое дружелюбное имя, которое только можно было услышать от некоторых людей, в действительности означало смертный приговор.
Он перенес тела в шлюз, закрыл дверь и принялся кропотливо работать насосом. В замкнутом пространстве свободный край покрывала развевался с порывом воздуха вслед за каждым его движением. Он отмотал страховочный тросс на требуемую длину, зафиксировал барабан и прицепил тросс к своему ремню. Присев на корточки и приготовившись к внезапному выбросу оставшегося в шлюзе воздуха, он распахнул находящийся в полу люк.
Благодаря небольшой каменной лестнице, поднимавшейся рядом с люком, спускаться на внешнюю веревочную лестницу было проще. Четырьмя руками Карло перебирался по перекладинам, а оставшимися двумя держал детей. Когда его голова опустилась ниже люка, прямо перед ним неожиданно оказались шлейфы старых звезд – длинные, ослепительно яркие разноцветные полосы, как будто выдолбленные в небе – в то время как ортогональные звезды, расположенные позади, больше напоминали светящиеся точки. Заглянув вниз, он увидел платформу пожарной охраны, которая вырисовывалась на фоне пограничного круга, где яркость старых звезд достигала пика, после чего сходила на нет.
Карло опускался до тех пор, пока не ощутил натяжение страховочного троса. Он прижался к детям, не будучи уверенным в том, что следует сказать, прежде чем отпустить их в космос. Мальчику предстояло прожить три дюжины лет, умереть и быть оплакиваемым собственными детьми. Девочке должна была продолжить свою жизнь в этих детях, а ее плоти предстояло пережить любого мужчину. Во что превращалась жизнь, когда эта закономерность нарушалась? Во что превращалась жизнь, если отцу приходилось умолять убийцу, чтобы тот умертвил половину его семьи лишь бы другая половина не умерла от голода?
Так кто же их подвел? Не их собственная мать – в этом не было никакого сомнения. Глупые предки, которые съежившись на родной планете, ждали, пока кто-то решит их проблемы за них? Три поколения агрономов, которым едва удалось повысить урожайность зерновых? С другой стороны, что толку, если успеха добьется четвертое поколение? Если бы ему и его коллегам удалось найти способ повысить урожайность, это бы дало им небольшую отсрочку. И одновременно увеличило бы число семей с четырьмя детьми, поэтому рано или поздно население бы снова выросло, и они бы вновь столкнулись с теми же самыми проблемами.
Какое чудо могло положить конец голоду и детоубийству? Сколько бы соло и вдов ни решили избрать мужской путь, большинство женщин были скорее готовы морить себя голодом, надеясь родить только одну дочь, чем представлять себе общество, в котором одна из двух сестер всегда будет обречена умереть бездетной.
И если уж быть честным, то ответственно за это лежала не только на женщинах. Даже если бы Карла, имея выбор, смогла бы пойти на такой шаг, сам он не был бы готов отказаться от возможности стать отцом, чтобы воспитывать этих детей как своих собственных.
– Простите нас, – умоляюще произнес Карло. Он уставился на безжизненный комок. – Простите нас всех. Мы сбились с пути.
Он выпустил детей из рук, и брезентовый сверток погрузился в космическую пустоту у него на глазах.
Глава 2
Опираясь на страховочные ремни, которые удерживали ее на наблюдательной скамье, Тамара начала вращать азимутальное колесо, управляющее монтировкой телескопа. Каждый поворот расположенной рядом рукоятки давался с трудом и сдвигал огромное устройство всего на один угловой курант; и даже при том, что у нее еще оставались силы, извлечь из этого пользу было все равно нельзя: управляющее устройство ограничивало скорость вращения во избежание чрезмерного увеличения крутящего момента, который мог повредить передаточный механизм. Мягким, размеренным пощелкиванием колеса – обычно таким успокаивающим и медитативным – машина с ее безмятежным безразличием лишь обостряла ее нетерпение.