– Ты больше матери мне и больше любовницы, ты заново родила меня, – сказал он ей просто. – Ты душа моя, и не могу я отказаться от души. Но душа не кукловод телу, и я не марионетка.
Она не ответила. Тогда он сказал ещё; и готов был бы говорить (как будто уже сказанного ему не достаточно) ещё и ещё:
– Какой иной помощи ждешь от меня? Отдам всё, кроме тебя и души, – так он предал свою бедную душу.
Она взглянула на него с удивлением. Светло-карим был (сейчас) её взгляд, почти зелёным; но – цвета её глаз (в отличие от царя Гильгамеша) он так и не разглядел. А потом она сказала:
– Спроси об этом у души своей; но – ведь ты и спросил. Теперь попробуй быть один, быть уже без души. Стань бездушен и автономен, обернись рационален – уходи и никогда не приходи обратно.
Было тихо. И ничего больше не было. Мир закончился для него; да и был ли когда у него целый мир; но – он не хотел своей мировой катастрофы. Он попробовал заговорить ещё и ещё:
– Неподалеку толпятся спецслужбы. Много мёртвых тел (почти что разбрызганных в кляксы) на асфальте. В эфире суета панических сообщений (от бандитов до новой аристократии городских аборигенов); не твои ли дела?
– Нет, – просто солгала она, не скрывая своей лжи; тогда, обладающий волшебной волей к власти циник и шантажист, он жалко завопил от отчаяния:
– Но тебе нужна моя помощь! – он мелко закивал на Илью. – Без меня твой мир может умереть! Я согласен, согласен! На что угодно!
– Ты опоздал – опоздал за самим собой: посмотри, – она перестала своим сердцем держать жизнь Ильи; и – как-то очень вдруг и сразу Илья перестал (хоть и прежде – для неи’мущих волшебства – дыхание не ощущалось) дышать своей душой; и сияние над ним померкло.
– Вот такая она, смерть, – сказала Яна и безразлично (и в никуда) улыбнулась; тогда Стас (тотчас) стал видеть: над Ильею лукаво склонилась изящная девушка в белом! Потом Яна сказала еще:
– Человечек или божик, запомни и его, и её! Это последнее, что я тебе показала. А теперь уходи – теперь ты получил всё, что мною было обещано.
Она перестала смотреть на него. Потом перестала помнить о нем. Перестала помнить о том, что солгала ему: она так и не показала, почему Орфей оглянулся! А бедный Стас повернулся и вышел вон.
Он не знал писаний аскетов. Да и чем могли ему помочь писания? «Никто не может оправдываться тем, что будто бы хотел, но не мог, ибо бесспорно не мог потому, что хотел.» (Святитель Иоанн Златоуст)
Он шел мимо компьютеров, мимо стен (на которых живопись, прежде его восхищавшая); он еле-еле перебирал ногами и рухнул вниз по лестнице – прямо в набирающее силу утро! И пошел своей дорогой (которой у него не было): пошёл измышлять, как вернуть потерянный псевдо-рай.
Орфей, юный ученик музыканта, должен был наконец-то спуститься с гор – чтобы поискать собственной музыки и собственной судьбы; пятнадцать долгих лет прислуживал он мастеру и учился у него, и теперь даже внешне стал неуловимо (как вся человеческая гамма – от альфы до омеги) примечателен.
Иные (досужие) люди объясняли его неуловимую прелесть (иначе – ауру акустической красоты) тем, что другие (досужие) люди называли одну из самых прославленных муз, бессмертную Калиопу, его матерью – от нее, дескать, и получил этот мальчик (то есть – даром) свой завораживающий голос.
Что, роме этой (т. н.) прелести, получил ещё от неё Орфей цвет своих глаз, серых, как холодная сталь горизонта.
Иные (первые досужие) были, впрочем, не столь снисходительны и тут же указывали, что в остальной его внешности (а ведь даже и в роднике на дне есть осадок) ничего прекрасного не было: был он некрасив и иссеня (и это при взгляде, уподобленном горизонту) черноволос, да и ростом не вышел ни за какие пределы обыкновенного.
Черты его лица (хотя и казались вполне правильными) отличались излишней (то есть не-степенной и лукавой) подвижностью и доверия не вызывали: выглядел Орфей именно тем, кем на деле и являлся: простым подкидышем, в конце концов отданным милосердной деревенской общиной на воспитание отшельнику-музыканту.
Его учитель (не смотря на затворничество своё – достаточно известный мастер) всегда с каким-либо из этих мнений мнением (в зависимости от того, кто мнение излагал) соглашался; сам он (в подражание кентавру Хирону, учителю героев) возвышенно ютился в горах и постоянно подчеркивал, что даже боги, коли им по прихоти своей доводится бродить по низинам, приносят с собой на подошвах лишь грязь болот – и не более!
Понятно, что этот достойный человек был (среди людей) известен; но – о тайнах будущей (настоящей и прошлой) человеческой гаммы едва-ли был он извещен: ведь он так и не приметил (за долгие полтора десятилетия, что длилось обучение) того лютого любопытства, с которым боги за его учеником приглядывали.