Зато он различал в её гармоническом хаосе каждую ноту.
Прежде (и превыше) всего Орфей – слушал своей обостренной душой именно тишину, парящую поверх водяных брызг; и слишком хорошо это у него получалось – настолько, что становилось бритвенно-опасным для тонкого полотна иллюзорной реальности мира.
Был он юным и нищим и – будущего (так, как оно понималось людьми) не имел никакого; но – это было единственно верным ему: в самом деле, зачем ему бесконечное повторение бесконечно однообразного будущего?
Ведь он уже обладал всею огромностью прошлого; но – вот только ещё не было у него ни зелёной воды морей (перекинувшейся в зоркость глаз), ни мифических героев – в попутчиках и сотрапезниках, ни ждущих их всех сладкоголосых сирен со стальными когтями.
Не было у него и кровавых и пьяных менад Диониса – которым ещё только предстоит певца растерзать.
Только арфа арфа на тоненькой бечеве была у него – закинута была арфа за спину; и не говорите мне, что за спиною носят только гитару и крылья (см. надгробный памятник Высоцкому); не говорите мне, что арфу носят (обернув в тряпицу плоти) – в котомке (этаком мешке плоти и костей) рядом с хлебом, сыром и надкушенным яблоком: и то, и другое – и верно, и неверно; но!
Ничем не напоминала орфеева арфа слабых крыльев цыплёнка.
Хотя и был он, по сути, ребёнок. Далёкий от созревания, далекий и от зрения, и от звука; зато – сколь мало в нём суетной скорби по самому себе; что до прочего-прочего-прочего – то созреет и он для жизни и смерти (как они сейчас созревают в нём).
Река, шелестя и немного бурля, бежала с ним рядом и стремилась в долину. Там она готовилась стать пусть и не великой, зато в меру спокойной и величавой – ничего большего в этой проточной воде не было и быть не могло; но – в её умеренности были благоволение жизни и смерти.
А так же обещание будущих благ – будущей маленькой власти над собственным сердцем.
Спокойно шёл отрок; или – казалось или могло показаться: сейчас перед нами спокойно идет юноша; дальше – больше: сейчас перед нами (казалось или могло показаться) идёт зрелый мужчина и зрелый мастер (готовый бесполезно спуститься в Аид); казалось (и было совершенною правдой), что никогда не побывать ему старцем.
Спокойно шел Орфей к своему морю; ничего ещё у него не было – полностью пребывал он «никем».
Тогда и повстречался на его пути прокажённый (тот самый, конечно); но – со всей постепенностью: сначала (опять же, начала – конечны) Орфею был дан его (невидимого прокажённого) невидимый голос:
– Остановись, странник! Послушай меня.
Эти простые слова прозвучали удивительно просто – вплетаясь в мелочное бурление реки; но – они тигриным прыжком перенеслись через реку; они – как тяжкая глыба обрушились в воду; казалось – тогда мелкая речка перекинулась в Лету и облеклась ее влагой; но! Понимай, кто ты есть, человечек.
Понимай – и испей летейской воды (и сразу забудь свою внешнюю жизнь); принимай – сколь безумной бывает борьба за саму возможность – быть (целым собой); сколь безумной бывает борьба за грядущее (настоящее), которому – быть должно; но – которого не было.
Понимай и – забудь, сколь чудесен сам этот безнадёжнейший шанс: бесконечно добывать из Аида волшебную тень Эвридики! Бесконечно – псевдо-Адаму, причём – бесконечно волшебной музы’кой (и несказанным голосом) вести за собой псевдо-Еву; за-чем? Не за-тем же, чтобы близостью с ней рождать и рождать себя в смерть.
Принимай и (всё равно) – испей; понимай – ожидать, что в псевдо-Еве проснётся Лилит – бесполезно! Лилит никогда не засыпала смертью иллюзий; так за-чем?
А за-тем, что иначе (без подлости) не можно. Ведь только так и возможно (остаться собой) – ни единой долькой не отступаться от безнадёжной чести (человеческой участи): только так превосходим мы, смертные, конечное бессмертие ничтожных богов.
Услышав голос, юноша поднял глаза – и взгляд его сразу же принялся спотыкаться: там за рекой (в отличии от каменистого берега, на котором был юноша) млели теплые мирты и плыли сладкие ароматы; но – показалось: именно в эту (поверхностную) сладость обрушилась глыба мерзкого голоса.
А ещё – именно там стоял прокаженный.
Главное – он был огромен и огромно стоял. Высок был и словно бы раздвигал пространства. Мощен был напоказ – словно бы для того, чтобы раздвинуть обрушенные своды миропорядка, неисчислимые усилия действительно требовались; был он в лохмотьях, дабы от взоров скрыть тело, которое было изъязвлено: всё в белых наростах гнойных подтеков.