Всё гнилое тело прокаженного содрогалось от хохота; и тряслись руки, и передавали сотрясения флейте; но – ничего не случалось (казалось бы).
Своею водой, как и прежде, бурлила река – прозрачной, с прожилками солнца; и флейта дрожью дрожала в руках прокажённого: казалось – где-то над флейтою от невидимого отвращение содрогаются ещё не рожденные звуки музы’ки; речушка – (почти) не была ни Летой (чтобы испить и забыть), ни ужасающим (чтобы ужаснуться) Стиксом; казалось – нет и не может быть светлых солнечных прожилок у этих имен.
Отчего же так тоскливо сейчас Орфею? Как будто в очередной раз (а не в первый, как могло бы быть) не исполнил «дике» – должного и предназначенного.
Тогда прокаженный его и спросил:
– А что у тебя за спиной? Не арфа ли?
– Арфа.
– Если так, что за дело тебе до чужих свадеб? Попробуй сыграть на своей!
– О чем ты, несчастный? Или от несчастий рассудок твой помутился? Какой отец отдаст свою дочь за подкидыша?
– Отец уже отдал достаточно. Вот совет тебе: не играй на чужих свадьбах, сыграй (коль музы’ка с тобой) на своей.
Орфей промолчал – не противореча безумцу. Безумец, впрочем, еще не окончил безумствовать и продолжал говорить:
– Ведь и я (такой же) музыкант – играю на множестве чужих свадьб; поверь – нет более тоскливой судьбы (чем свадьба чужая); но – и её тоску можно бесконечно усилить: чтобы стал я играть на всех(!) твоих свадьбах, сирота и подкидыш.
Орфей решил, что ослышался: речь зашла о множестве свадеб.
– О бесчисленном множестве, – молча поправил его собеседник. Который не нуждался в вербализации (слова’ – не Сло’во, потому– разложению подвержены); но – ученик музыканта прекрасно его расслышал.
Произнесённое – тоже было безумием; но – это безумство словно бы переступило прежние (внешне достаточно безобидные) безумства несчастного; удивленный Орфей вновь вгляделся (через реку мироздания), но – ничего не увидел, то есть – увидел доступное: тростинкою флейта трепетала в огромных ладонях.
Так и люди (тростинкой) трепещут в ладонях Хаоса; у которых ладоней – грубы и уродливы пальцы; на которых уродливых пальцах – чудовищны пятна проказы; торопливо раскинув неокрепшим своим умом (и иных средств отделить себя от уродства более не найдя) Орфей вернулся к банальным оскорблениям:
Ты лжешь. Ты не можешь на свадьбах играть – кто допустит тебя? Только тот, кто столь же безумен!
Прокажённый поморщился: Орфей слушал, не слыша. Прокажённый продолжил:
– Помимо людей – есть ещё боги! Олимпийцы – те, возможно (чтобы потешиться неуязвимостью и силой своей), допустят тебя перед собой поиграть; но – оно надо тебя, так унижаться?
– А ведь это необыкновенная публика, самые (что ни на есть) взыскательные слушатели, – ответил (с упрёком) Орфей.
Прокажённый досадливо покачнул головой; но – странным вышел его (ответный) упрёк:
– Вот он я, что стою пред тобою (мой взыскательный слушатель); поверь – нет большего мне унижения! Боги (в сравнении) – мелочь.
Ученик музыканта недоуменно промямлил:
– Боги – те, кто сами людей наказуют уродством и сами, а его избегают, – так сказал легендарный певец, от стыда собеседника избегая глазами: очевидно – такими словами Орфей хотел раздавить свою совесть и переступить через «дике» (через должное); но!
У него – почти получилось. Очевидно – прокаженный (под тряпицей) усмешливо кривил свои гнилые губы (и ничего не сказал); но – это было (настолько) очевидно, что – даже полезно! Сущее есть гармония всего (и справедливости, и несправедливости): потому – почти раздавив свою советь, Орфей словно бы перекинулся.
Почти обернулся титаном Атлантом – чувствовал (на своих плечах) тяжесть собственной подлости.
Чувствовал тяжесть земного круга (и всех друг от друга отделенных существ); но – при этом – и сам словно бы стал рекой, отделившей его от его (неизбежного) будущего; потому – он взглянул и увидел: напротив (на самом-то река для него не имела значения) огромно и неистребимо вещественно стоял прокаженный.
Он уже не смеялся (даже молча); но – его пальцы всё так же дрожали и ласкали флейту. Или – были готовы тростинку переломить пополам. Потому – Орфей принужден был и отозвался:
– Вот он я. Говори мне, о чём ты молчишь. Я услышу.
– Нечего мне говорить, – сказал прокажённый.
На сей раз Орфей не успел себя осознать – оскорбленным; или – себя ощутить донельзя изумлённым; но(!) – никого в этом мире нет, кто бы был – безымянным: тем самым самого Орфея словно бы вычёркивали из мира смертных (равных в смерти друг другу).