Разумеется, не может, но – тщится и тщится «возразить» им («своими») именами Напрасных Надежд.
Иногда у него (человека) – «почти» получается.
– Погоди! – закричал (причём – опять-таки молча) Орфей. – Где ближайшая свадьба? Я буду играть.
Незваный собеседник восхитился такому (слишком человеческому) «возражению»:
– Которая из ближайших? – и при этом флейту он на миг у мертвых губ задержал и сказал ему (чуть поощряя):
– Хорошо! Для начала сыграй на своей! Я солгу тебе правду твою.
Вновь флейта прокажённого взлетела. Сдвинулась в сторону ветхая ткань тряпицы. Губы, что были съедены бесконечною болью, припали к тростинке; и явилась мелодия, и поплыла через реку, и (к Орфею приблизившись) сказала ему (смысл принеся поверх звуков), что не ведает он лютого милосердия богов!
И не ждёт его ни от Диониса, ни от Аполлона. Так (дыханием жизни его к себе приковав) связала музыка Орфея по рукам и ногам; но – тогда и он изменился: перестал подчиняться маленькому себе; сам он стал ритмом и стал он гармонией.
Его ноги стали сами собой и руки его стали сами собой – стал он против воли плясать!
Поначалу плясал он – медленно, припадая и приникнув ступнями души к каменистой почве берега речки; поначалу плясал он – за-медленно: всем собою приникнув к берегу реки миротворения; но – потом убы’стрился, потом – стал неистово быстр (ногами кренделя выплетая в тысячелетнем пастушьем танце).
Загорелся Орфей. Жадными стали его ладони. Душно стало ему посреди мелодии. Его губы сами собой стали лобзать воздух, который – стал вдруг солон и густ, как пролитая издревне кровь.
Орфей не лишился рассудка; но – от него отошел (чуть поодаль): стал видеть грядущее! А оно ему тоже (почти что) солгало.
Он увидел, что грядущая ночь – наступила (а быть наступлению сему – через годы); он увидел, что именно «этой» ночью ослепло для настоящего зоркое сердце Орфея: сердце Орфея забыло, что было оно «успокоено» неудачным сошествием за Эвридикой в аид!
Прославленный певец и музыкант забыл всё ответы (и то, почему примирился со своей неудачей); но! – оно помнило (сердце), что днём он смотрел на любимую (вожделенную) женщину; помнило, что (словно бы) легко прикасался он к её душе плоти – плотью своего сердца
Что не нуждался ни в руках (дабы руки не могли осязать осязанием), ни в сладостных звуках магической арфы (чтоб вязать по рукам и ногам романтическим бредом иллюзий); но – казалось ему: имеют значение и её внутренний «мир», и их плотское «единение»! Что нет ничего выше «этого».
Только в этом «единстве» человеческое существо (слишком хаотическое) становится тростинкой, наполненной «смыслом»; но – казалось бы, ведь Орфей и без обладания плотью (своей и чужой) был неисчислимо богат.
Оказалось: зачем ему «это» богатство – без её внешней плоти и без её внутреннего мира? «Ни над чем»! Он не думал «совсем», зато – вожделел.
Он смотрел на неё наяву и видел её «образ» – как во сне (или предвидел единственный образ, в ней безнадёжно сокрытый); он смотрел на неё и видел чужую жену, что стала ему больше жизни «желанна»; но – как же она («умница») над похотью его насмехалась:
– А не будет мне скучно с тобой? Ты не будешь неловок? Будешь ли ты осторожен и нежен?
– Буду! – искренне лгал музыкант.
Она – продолжала дразнить. Продолжала (по пальцам и оценивая) считать будущие наслаждения. Продолжала пугать и (как бы) пугаться:
– Расскажи, скольких женщин ты знал (не поминая свою Эвридику – ты ведь её упустил) и, главное – скольких не знал? Расскажи, что теперь никого из них не вожделеешь так сильно, как меня. А ещё расскажи, как о нас никому не расскажешь; особенно – мужу.
– Никогда. Никому, – лгал и лгал музыкант (многих песен волшебных слагатель), постигший давно (ещё в путешествии за Эвридикой в Аид), что многих истин дороже бывает (ибо смерть только внешне бывает высока и чиста) высокая и чистая ложь – коли мир возвышает над прахом.
Но так (до конца) не постигший, что не надо бесконечно оборачиваться в поисках правды (бесконечно-однообразны только иллюзии); но – как же не обернуться? Ведь «эври» означает «искать и найти»; впрочем, ложь тоже смертна.
Впрочем, сейчас эта смертная женщина-ложь приняла такой, вид, как будто ещё колеблется – как будто смерть есть колеблемая тростинка! Потом она показала, причем – с природным умением, что вот-вот решится; потом показала, что решимость её оставляет; потом – показала ещё один «окончательный» образ.
Она «повторялась» ещё и ещё (в прошлом и будущем); причём – всё было чистою правдой; причём – каждый её образ был правдив и невинен.