Над ними визжали флейты – дробились на звуки и вопли. Над ними стеною вставали факелы – дробились на светы и тени. Над ними в далеком зените полуночи полыхало Черное Солнце; здесь – утопая в женщине, он (в помрачении) решил, что за ними явилась погоня её мужа, что это муж проследил-таки за неверной женой!
Орфей – ошибался, как же он ошибался! Склонились над ним (как когда-то над орущим младенцем) повитухи-убийцы; а женщина, что обещала ему о любви рассказать, ничуть не смущаясь множества глаз, перекинулась вдруг роженицей – она перестала быть ртом, полным жажды (его поглощать); но – она его выплюнула: родила его в смерть.
Родила его в ад, где и оставила смерти – так она его приуготовила: стала ему его смерть подобна кипящему морю, стали ноги ее как скалы (не как альфа с омегой, а как Сцилла с Харибдой), поджидающие мореходов; стали её объятия как ошейник для новорожденного Зверя!
Волшебный певец, ты снова в аду – и некого тебе выводить из его глотки: тебя ведь сейчас выблевали смертельными родами; но – откуда ты, ясно; а вот – куда?
Очевидно – в один из закоулков повседневного-заурядного ада! Потому – Зверь прозрел и рванулся: Зверь понял! Над любовниками склонялись менады самого Диониса; но – Зверь рванулся ещё (и ещё, и ещё)!
Но его не пустила – она; ведь она (всегда – навсегда расчужая жена) – одна из опьянённых менад (безумных убивиц, ошмётки мужей поедавших – в угоду великому Дионису; здесь Орфею вдруг стало спокойно.
Более того – он (сам себе) показался настолько нелеп: ещё бы, прийти к женщинам и не исполнить, что им обещал (а если обещал одной – обещал всем; причём – неисполнимое, как и женщины – Орфею).
Более того – он настолько оказался переполнен собственной нелепостью, что именно нелепость (в сочетании с вакхическим опьянением убивиц) отодвинула ему сроки: его последний миг стал почти бесконечен.
В этот последний (бесконечный миг) он – словно бы над распростёртым собой воспарил; он – свысока взглянул страху в глаза; ему даже стало казаться, что он способен каждую из менад вывести из её «личного» ада.
Это было смешно; но – смешное есть часть безобразного. Рассмеявшись (над собой), ты становишься – образом себя и – отделяешь себя от без-образности (которая именно что смешна); быть человеку – без «страха смерти»: перекинуться в боги и – (на сколько-то времени) остаться без смерти.
И перестать у неё обучаться (и лишиться Напрасной Надежды страх победить); но – не ему (теперь) обучаться! Смерть сейчас им (самим) насытится вдосталь: она даже (в свой черёд от него отстранившись) словно бы стала ему сниться (и в этом сне он действительно лежал на берегу Леты); но – не было с ним (во сне) его арфы!
Ибо смерть выпивала его музы’ку.
Когда же музы’ки не стало (ибо – она стала выпита), то и дыхание его опустело; но – смерть прильнула и продолжала пить (как будто еще какое-то осталось питье); поначалу – без боли, потом – сама смерть стала болью.
Боль (поначалу) была холодна и как бы ласкова; порою в этой ласковой боли была новизна; но – особенная: пыльным казался её вкус. Ветхим он был. Ничего в новизне не было нового.
Потом – не осталось в ней совсем ничего (даже ветхости). Остался только чистый ужас боли, её невинное зверство; тогда Зверь (когда-то бывший прошедшим аид Орфеем) свободно закричал и – мог бы стать богом; но – он предпочёл совсем опустеть и отдать ей «этот» аид: пусть и она насыщается им!
Тогда – она отпустила его. Он – рванулся от нее и навстречу руками и клыкам. Тогда – взяли его. И порвали на клочья. Чтобы каждой достался хоть клок. Чтобы каплями крови каждая (как когда-то и где-то ублажали божков) смазала губы. Потом – дальше пошли.
Во всём услыхали их поступь; но – это было будущее «прошлое».
Потому – Орфей вернулся в настоящее «прошлое»: в «этом» прошлом Орфей опять оказался юным музыкантом, только-только оставившим своего учителя; но – он «оттуда» принёс с собой своё тело (увязшее в сладком поту, смешанном с кровушкой: в общем – всё, проистекшее от совокуплений)!
Орфей – обнаружил себя. Напротив – всё так же стоял прокаженный. Молчал. На лице его мерзко усмехалась тряпица. И опять, и опять – мерзкий привкус (грядущего) леденел на губах: всё уже было и ещё только будет – словно бы в целости; но – и как же не возжелать раздробить эту клетку на части?
Чтобы выйти (пусть по частям); но – на волю.
Он (свою клетку разбив на вопросы) спросил:
– Скажи, провозвестник! – заметим, что он уже (почти как поэт) поменял прокаженному сущность, природу и имя. – Скажи, это был сон наяву? – так он мог бы спросить или ещё только собрался спросить; но – не успел.