Который «танец» – не только жил сам по себе и не собирался зависеть от их (посторонней ему) воли: ведь по закону смертельного боя – только сам их бой и был (бы) в их противостоянии четырежды прав; но – по тому же закону смертельного боя сам собой вознесён был Энкиду на его вершину.
Потому – стал полагать Энкиду себя гребнем вершины: тем самым, по которому шествуют вершины вершин; потому – не мог (бы) Энкиду выйти из боя (спуститься с гребня): но – он подпрыгнул и закружился вокруг самого себя, вознося ногу с каменной пятой, и собрался ударить Гильгамеша ею в висок и снести ему череп (чтобы раз и навсегда с ним покончить).
Был (бы) он быстр как дикий зверь, никакой опасности для царя не последовало (бы); но – был он бесконечно быстрей любого дикого зверя.
Гильгамеш – мог и не ожидать такой быстроты от любого «другого» (кроме себя самого); но – их женщина оказалась намного быстрее обоих (и царей, и певцов). Никто (ни толпа, ни от толпы отделенные воины и жрецы) не успел увидеть, как она – (себя от всего) отделила от мира.
Никто не заметил, как она – (из всего) выделилась: она оказалась между двумя поединциками и (только потом) её сердце посмело ударить – и (успело) дать ей вздохнуть. Так пришлось мирозданию разделить её – и на звонкое тело, и – на её царей; на её крик, на её тонкие крылья.
Так взлетала она (и взлетела), словно песня тростинки; но – удара ногой Энкиду не успел или не мог удержать.
Смерч ударил. Тростинка сломалась.
Здесь – Орфей-в-Энкиду или – Орфей-в-Гильгамеше (причём оба – словно бы ещё раз бесконечно отпустив Эвридику) могли бы возненавидеть саму свою суть – «дике» (стремление свое к совершенствам – как ступень за ступенью их переступая) и – даже песню прервать, и – даже арфу отбросить; здесь Энкиду мог бы покинуть (как прекрасная бабочка свой кокон гнилой) свое естество (невинное зверство) – тростинку от губ отвести и возненавидеть музыку!
Ведь мы больше всего ненавидим всё то, что мешает любить полной мерой; но – и вот здесь Зверь ударил Царя.
Получилось – не так, как было должно получиться, или так получилось – как быть и должно; но – уже не каменной пяткой (пятой Ахиллеса) ударил Энкиду Гильгамеша, напротив – внезапную преграду сломав, удар его (и замедлился, и ослабился, и даже стал собственным альтер-эго – такой вот персонифицированный удар ногой)!
Энкиду ударил (всего лишь) голенью; но – он достал-таки Гильгамеша; Энкиду смог (бы) его поразить – если бы того за-ранее не поразило поражение (почти гибель) блудницы Шамхат! А ведь её поражения (и её почти гибели) не могло ни состояться, ни произойти (пока существует мир)!
Но упала сломанная тростинка. В пыль упала (показалось – рядом с павшею кровью; и тотчас растаяла женщины, пыль на земле пропитав): лишь шариками побежали в пыли кровавые брызги; но – только казалось, что прочь друг от друга.
Никуда друг от друга убежать не могли: даже если и прочь убегали (в поисках кровной родни), то – на какое-то время всегда получалось им рассыпаться частными жизнями; но – где-то далеко от них (и впереди во времени) у поющего Орфея сорвался его волшебный голос.
А ведь он им и зверей завораживал, и ястреба приворожил (и лишь кровавых менад Диониса не сумел): сорвался – так срывается с бечевы воздушный змей (и захлебывается свободой, и рушится)! Так струна за струной рвутся (подпиленные) струны у Паганини.
Подхватило ветром песню о Лилит – и не стало песни; или – песня стала другой, стала тишиною над тишиной: показалось (опять и опять), начиналась новая гамма бытия, для детей Дня Восьмого; но – тогда окровавленной рукой Орфей схватился за горло и выпустил из рук арфу.
Упала она на каменистую почву; но – не истаяла. Лишь вскрикнула окровавленными струнами.
Но её окровавленный крик услыхал прокаженный и тоже умолк. И окончилась музыка: взглянул поверх своей мерзкой тряпицы прокаженный (готовый рассыпаться гнилью) и увидел окровавленного Орфея.
Увидел кровь на каменистой и пыльной земле. Увидел кровь на его руке. Увидел кровь на его горле. Ничего не сказал прокаженный, когда-то – бывший прекрасным Энкиду, который – когда-то был Сатиром, когда-то – бывшим спутником великого бога Пана, воплощавшего собой Первичный Хаос.
И всё равно – когда-то все эти ипостаси имён оказались заключены в человеческие слова; это ведь удел бессмертных богов и удел смертных поэтов (глины, в которую вдохнули дыхание жизни) – выдыхать Стихию, заключив её в Слово; но – надорванное горло Орфея горело вечными(и пустыми) вопросами.
Ученик музыканта обратил их на прокаженного:
– Враг!
Прокаженный молчал.