Но Стас не удержался (хотя и с полным самосарказмом):
Разумеется – вслух ничего им пропето не было; разумеется, Стас – повернул время вспять и (ещё до того, как бывший художник заинтересовался своим «собственным», причём – ближайшим будущим), наш незваный гость уселся рядом с рядом с женщиной и сразу перешел к своему интересу:
– Давайте сначала о наших делах. О приятном (а оно обязательно будет, это я вам обещаю) поговорим потом. Расскажите мне об Илье.
И вот здесь произошла сцена, достойная пера Гоголя! Стас, ни что же сумнящеся, сказал им еще:
– Кстати, сам он сегодня (в вашем вертепе) будет?
Грешно говорить так о мертвых (ещё более грешно так их призывать); но – Стас не то чтобы стал свободен от Первородного греха: полагал себя – отошедшим от него несколько в сторону; положил себе – наблюдать за его повсеместным действием.
Вот, например, помянутая вечеря – единственное упование (осознанное или нет) её сотрапезников: что у Отца нет мёртвых, но все живы.
А ведь – именно в их (безнадёжном, скорей всего) уповании Стас находил источник своей власти над реальностью смертных; вот – он поманил их извечной ложью Напрасных Надежд (и они не могли не пойти).
Впрочем – он не лгал им (в своём самоназвании): только такое «спонсорство» и было единственно живым в этом мире мёртвых вещей и чуть менее мёртвых (ибо – едва одушевлённых) жизней.
Собравшиеся перед ним «мастера искусства» не могли бы ответить на самый простой вопрос: почему «настоящее» человеческое искусство сродни анатомическому театру? Почему художник сродни патологоанатому? Альтернативой чему – отодвигать сроки распада, опьянять, создавать лживые иллюзии.
Иллюзии, что клубятся над разъятыми частями тел; но – здесь ему негаданно возразил художник (бывший и будущий); тогда как хозяйка просто онемела, пожилые девы – то ли зарделись, то ли подавились воздухом, а безликий и так не не представленный собутыльник сделал на лице выражение непонимания, то «упёртый» ревнивец брутально заявил:
– А Илья и не уходил никуда!
– Как так? – Стас был потрясён. Потому – позволил произнесённому существовать.
– А он в нашем сердце, где бы он ни был.
– Похвально так говорить о друзьях, – протянул (уже почти снисходительно) Стас; но – всё ещё не придя в себя.
– Я не преувеличиваю. У нашей доброй хозяйки он точно в сердце. У неё большое сердце.
Здесь – хозяйка захотела вмешаться! Стас – уже опомнился и вернул всё на дантовы круги банальности; разве что – придав всему некий волшебный флёр: только такое «спонсорство» являлось сейчас реальной поддержкой статус кво (имя Стас – обязывало); но – у волшебной жизни нет простых завершений.
Зато есть «результаты» – более простые и лютые. Потом – (всё же) при произнесении имени Ильи отчего-то все переменились: ревнивый бузотер-художник стал светел и радостен, а на блеклые лица дев легла милосердная тень.
Из тени они иногда выступали – и становились обёмны (четырёхмерно): возраста не стало у них, и настала красота абсолюта (не стало нужды в красоте); так могли бы выступать их чащобы Хаоса лики древних богов (те, известно, завистливы к той жизни, что их превосходит); но!
Никаких древних богов здесь не было. Точнее, всё было (и все были) такими же, как и всегда: «Вскоре усмотришь, что нет никакого согласия между евангельским добром и добром падшего человеческого естества. Добро нашего падшего естества перемешано со злом, а потому и само это добро сделалось злом, как делается ядом вкусная и здоровая пища, когда перемешают её с ядом. Хранись делать добро падшего естества! Делая это добро, разовьешь свое падение, разовьешь в себе самомнение и гордость, достигнешь ближайшего сходства с демонами.» Святитель Игнатий (Брянчанинов)
– Значит, Илья из вашего сердца не уходил, – сказал Стас.
– Илья? – несколько натужно удивился один (из плоскости выступивших – и всё равно оставшихся безымянными) гостей. – Это который?
Стас (даже) не ответил.
– А-а… – протянул удивившийся «бывший» (только «бывшие» и полагают себя – да и оказываются – вещами, достойными тени отсвета вспоминавший); кажется, «бывший» – якобы вспоминавший или возомнившщий себя настоящего; но – сам по себе он Стаса не интересовал (и ответить не мог бы).