Само по себе действо (отделения света от тени) оказывалось достаточно красноречивым; потому – выступившая из тени фигура решилась очертить себя ярче и повторила:
– Илья? Скоро год, как он заходил последний раз. Именно о нем вы спросили; зачем? Человек был незначительный, ни к кому не примкнувший, прошедший меж нас – как меж дождевых капель, не намокнув; как вообще такой вам может быть вам интересен?
Стас опасно (пространство – сразу утратив напор – стало рыхловатым) удивился; но! Женщина немедленно тронула его за руку, заглянула в лицо, сделала большие глаза и шепнула:
– Не обращайте внимания. Это мой придворный циник, так сказать, штатная единица. У него перманентный творческий кризис, он всех меряет по себе и всем пророчит свою судьбу: способен кидаться даже на отсутствующих!
Но Стас продолжал удивляться: оттого и лица (как и свет электричества, заплутавший в дыму сигарет) ещё больше стушевались и стали необратимы в своей блеклости. Тогда хозяйка (сама не понимая, что творит) еще раз за всех вступилась:
– Боже, я забыла о своем долге! Вы задержались, вам положена штрафная.
Стас продолжал удивляться; но! Кивнул согласно (и – мгновенно перед ним образовалась полная до краев рюмка) и сказал им всем лютую (не)правду:
– Это всё – чистейшей слезы алкоголь (вина, ставшая вином): плоть и души, время и пространство – всё подлежит распаду и брожению в чане; тогда каждая капля браги становится песчинкой часов (причём – часами могут быть и тела, и дела); зная всё это и – понимая всю безнадёжность своих стремлений, пейте эту амброзию (другой нет).
– Зачем?
– Затем, что это смертельный яд бессмертия: умирая, ты выживешь и вернёшься (в себя), и снова умрёшь – пока не совершишь своё должное; но! Не совершишь никогда.
Стас умолк на миг, потом досказал:
– И это прекрасно.
– Какой прекрасный тост! – крикнул кто-то. – Это вы сами придумали?
– Нет! – почти выкрикнул Стас; причём – сделал он это почти молча и – ещё более (не заранее, а – опять забежав наперед) лютуя; причём – одновременно (и – даже несколько раньше, чем сказал свою ложь) он двумя пальцами (и – стараясь не раздавить) взял рюмку и выпил, и – ещё более чем «заранее» ощутил нёбом, как сивушные примеси напитка прямо-таки камнепадом катятся вниз по его горлу; причём – «при всём этом» он ещё и застенчиво улыбнулся и попросил:
– А ещё можно?
Ответом ему был всеобщий восторженный рев:
– Конечно! Даже необходимо!
Пока длился рев, и пока его восторженность (протянувшись и в прошлое) не иссякла, кто-то из присутствующих громко нашептывал(а) «ревнивцу» (причём – уверенно чувствуя, что совершается тайна и таинство):
– Уймись! Изобрази политес. Пусть твоя бывшая построит гостю «глазки», с неё не убудет, сам знаешь.
Ревнивец немедленно осознал это «сам знаешь» и начал вскидываться. Тогда «успокоитель» ещё более «успокоил», вдвинув часть себя (остреньким локотком) в циррозный бок и пояснял доходчивей:
– Перед тобой представитель одной из богатейших галерей мира, окстись! С тобой за один стол присело наше будущее.
Стас (сам – не унизил себе мелкой ложью) даже не улыбнулся.
– А при чём здесь Илья, – спросил кто-то (или – хотел спросить). – И какой-такой галереи, зачем? Тем более, что Илья (а ведь за Ильей он сюда заявился!) никакой не художник! Так о каком-таком будущем может идти речь?
Стас опять не улыбнулся. Но и любезность его лица не казалась лютой. Меж тем ревнивца (так и хочется представить оного ревнителем нравственности – но не удаётся), продолжили увещевать:
– Ты вот – ныне тоже никакой не художник, причем – уже давно; сегодня пришел к нам (приведенный доподлинным чудом) человек очень занятой (и очень денежный) и остался с нами! Радоваться бы, но – здесь ты тут как тут, как без тебя! Своего дешевого алкоголя перебравший, смотри, как бы твоя «паленая» водка крокодиловыми слезами по тебе не заплакала. Ты больше не пей (здесь), пережди.
Стас (почти содрогнувшись от услышанного) отодвинул от себя полную (уже третью) рюмку. Отыскал глазами говорившего. Зрачки человека заячьи метнулись; но – Стас зрачков не отпустил.
Держал взглядом, проникал в их пустоту. Стас не мог понять, как в уста человека (по его мнению – пустого) могли лечь давние слова золотозубого, обращённые к нему. Потому – становилось опасно отпускать слова на самотёк.