Потому – Стас произнёс сам (опять же – не Словом, а всего лишь его голосовой оболочкой) некую фиксацию реальности:
– Стало быть, Ильи сегодня не будет?
Все (в том числе и прежде всего – хозяйка) с готовностью его услышали:
– Его давно здесь не видели, так с чего бы ему сегодня явиться? Да и потом, он много моложе (Стас почти рассмеялся) всех нас, что мы ему?
– Ну не скажите! – возмутилась хозяйка (поначалу), потом – опомнилась и поправилась:
– Прежде он часто здесь скрывался.
Стас (сам себя не слыша) переспросил:
– Скрывался?
Хозяйка заглянула (на деле – ей показалось, она всего лишь попробовала) ему в лицо и промедлила с ответом; причём – в её глазах (ответного взгляда ответной души не нашедших) возникла особенная женская осторожность – этакой стылостью, осенней слякотью; но – Стас её тотчас и отвлёк, и успокоил.
Причём – одним единственным движением: он протянул руку и взял третью рюмку (всё же скрипя душой).
– Да! Скрывался! – почти крикнула она, почти на что-то решившись. – Но не от людей скрывался (тем с него нечего было взять); особо стал он скрываться с тех самых пор, как отрёкся от поэзии – представляете, он заявил, что вся поэзия – бессмысленна! Что мы произносим не Слово, а псевдо-слова.
– Неужели? Скрываться по причине собственной банальности – что-то для людей новое (почти истерическая претензия на оригинальность); ведь это испокон известно: «скудные пределы естества, дурно пахнут мёртвые слова» (Николай Гумилёв, ваш питерский поэт).
– Я сама не поверила, – сказала женщина (верно, приговор Стаса расслышав не полностью). – Илья под всей поэзией понимал весь мир (ибо Мир есть воплощённое Слово); Илья словно бы оглядывал со стороны весь маленький мир и его искусство; а всё человечество вообще называл: моё человечество.
– Претензия, – мог бы сказать Стас. – Просто претензия.
Мог бы; но! Сказал бы – о себе. Стас почти рассмеялся (над собой) и заставил хозяйку продолжить:
– Сны ему снились, – сказала она. – Такая вот история: среди нас (это прозвучало – среди наслаждающихся утраченным раем) и посреди разливанного моря плохого алкоголя ему отчего-то легчало.
Стас внутренне отстранился (да и женщину несколько отпустил).
– Инте-рес-но, – протянул он (и протянулся душой сквозь время); казалось, сейчас он разбивал на буквицы (весь свой алфавит жизни); но – всё никак не мог извлечь из него настоящего человека; он не хотел признавать первенство Ильи в этом «извлечении человека из алфавита» (от альфы до омеги).
Что Илье (псевдо-Илии) могло (бы) легчать посреди алфавита (посреди продуцирующих искусство безнадёжных неудачников) – означало одно: он считал себя речью (звучащей на языке, которому любой алфавит просто-напросто тесен); но – Стас всё же осознавал, что Илья не стал Илией.
Что сколь угодно мог он провозглашать своё «Бог есть» – это значило бы, что Бог есть у него; но – не отменяло его падшей природы (что делало его всего-навсего малою буквицей языка).
Стас на этом мог бы и успокоиться: в конце-концов – он пришёл сюда не за выяснениями природы Ильи; но – «полноценное» псевдо-восресение Стаса могло произойти лишь в присутствии иллюзии чего-либо более значимого, нежели гордыня мелкого божика (или – демона, или – беса) Стаса.
Потому – едва только Стас поуспокоился (и приостановился душой), как ревнивый художник (бывший и будущий) придвинулся к нему телесно и негромко (но со значением) произнёс:
– Интересно другое, совсем другое! Наше добровольное пьянство (наслаждение собственным распадом) – не многим понятно. Вот вы, спонсор (который – пока ничего еще в нас не вложил), могли бы нас понять? Чтобы (при этом) нас не прощать? Чтобы (даже) не чувствовать такой нужды.
Он провоцировал. Прощать – за что? Отрицание собственной нормы – тоже норма. Смерть – норма. Убийство и самоубийство – норма. Всё на свете (и всё во тьме) есть норма; но – у всего есть «но»! Даже у Леты есть д-но (нота до, сопровождаемая повсюду союзом но – это и есть первые голоса фуги, начинающие передавать друг другу нечто не уничтожаемое.
Голос – идёт дальше. А то, что гребни волн опадают (и страдают) – так ведь и страдания личности – иллюзия (поскольку личность – миг виртаульности); но – это вовсе не д-но.
– Мне больно, – ответил (бы) на это художник (бывший и будущий), и – после своего ответа обязательно (бы) спросил:
– Ну и что?
– А ничего, – ответил (бы) Стас. – Я вас спонсирую ничем.
– Потому вы нас и не прощаете. Не надо прощать. Не за ничто.
Ревнивец поискал взглядом глаза Стаса и попытался в них заглянуть; более того, он попытался заглянуть «за» и взвесить душу Стаса (и не нашел, что взвесить); но – опять изобразил лицом ревнивую истерику (впрочем, вполне интеллигентную и – именно что интеллигентно – собеседника якобы унижающую):