Дальше – он мог не продолжать. Хотя – его ярость не имела значения. Как и слова не имели значения; но – бесполезная ярость Стаса к кому сейчас обращена (не к обречённому же собранию)? А вот к кому: помните, я обещал – с поэтом, пытающимся перебежать из своей ирреальности в реальность какой-нибудь карьеры, мы еще обязательно встретимся?
Так вот: я вас всех обманул: вовсе незачем было «обещать встретить поэта» (будущего или прошлого) – мы все уже многожды раз встретились (и каждый день в своей жизни встречаемся) с попыткой выйти из своей хрупкой природы и поменять «её» на другую «свою» одну природу; но – потуги эти лишь отчасти удачны.
Настоящая жизнь (между прошлой и будущей) не персонифицируется; даже неудачная попытка уйти из версификаций реальности в определённые границы бытия уже существенна; но – лишь в сам момент ухода (когда воскресение или смерть становятся повсеместны как весна).
Когда субъект – «ещё» не формализован и «уже» не формализован; потому – человек, положивший себе «быть поэтом» (и – во плоти на мосту не могущий пройти меж капель) наяву нам не нужен: будем считать, что он нам приснился! Что эта история мира тоже нам снится; но – студеными были глаза Стаса.
Каменными были его ярость и ощущение власти.
– Я хочу ещё водки. И хватит мелочиться. Налейте мне полный стакан.
– Водки? Водка вся (из реальности – в виртуальность) уже вышла.
– Так пошлите гонца (пусть тоже выйдет в виртуальность). Вот вам сестерции, – Стас медленно протянул над столом руку и выпустил из пустой ладони гость кругляков: монеты принялись медленно-медленно кружить над столом и принялись мягко-мягко на стол опускаться.
Тридцать три серебряных кружочка могли (на невзыскательный взгляд) показаться несколькими крупными купюрами того (постперестроечного) времени; но – этого Стасу было недостаточно: он медленно-медленно протянул между опускающихся монет кисть руки и краешком аккуратного ногтя коснулся пустой рюмки.
Чем поверг ее навзничь; причём – даже и не произнеся:
– Пускай ты выпита другим.
Потом – он стал (даже не взглядом – ибо брезговал) толкать ногтем рюмку к краю стола; причём – все ближе и ближе (причём – «купюры монет», ничуть не звякнув и никуда не покатившись, опустились и обложили рюмку со всех сторон).
Причём – рюмка подобралась к самому краю (сестерции не помешали).
Причём – сам Стас её давно (бы) оставил; но – она продолжила (в сомнении и самомнении) раскачиваться.
– Остановите ее! – бесполезно и беззвучно приказал Стас.
Хозяйка послушно подобрала так и не упавшую рюмку. Она всё еще не понимала, насколько опасен сидевший рядом с ней незнакомец. Она сходила на кухню и принесла оттуда граненые стаканы, заменив ими рюмки.
А потом – вернулся гонец. В его обширной авоське позвякивало очень наполнено и очень щедро.
На следующий день он увидел себя в зеркале: казалось бы, он не изменился! Остался нагим (то есть – без примесей внешнего) и прозрачноглазым. Был уже чисто выбрит. К дыханию спящих людей он тоже не прислушивался. Грязную бритву оставил зависшей в воздухе (и позабыл её возле зеркала).
В коридоре из сумки извлек телефон, набрал номер и дождался ответа. Задал несколько простых (но уже завтрашних) вопросов.
И вернулся во вчерашний день.
Этот вчерашний день произошел уже ранним вчерашним вечером, когда Стас вышел из подземного поезда метро и (почти) выплюнул комок пневматического воздуха, принесённый из неглубокого подземелья (словно бы губами нашаривая каплю воды посреди семитской пустыни); но – лицо его не исказилось.
Вчера или сегодня – он был и оставался Стасом. Он ступил на эскалатор и стал подниматься на свет Божий (и вчера, и сегодня).
Там, конечно же, шёл дождь («сто лет назад здесь протекала Лета – теперь она рассыпалась дождем!» – молча процитировал он строку так больше и не появившегося в этой реальной истории поэта) – и Обводный канал, отделяя обыденноплоскую землю от любой ирреальности, точно так же молча залоснился.
Воздух был тяжёл как влажный песок. Электрические фонари едва-едва тлели. Стас пересек канал. Порою губы его вздрагивали, словно бы он переругивался с каплями; но – он молчал.
Возле обугленного универмага он остановился. Среди редких прохожих увидел нужного ему человечка, промокшего (но терпеливо ждущего). «Человечек» – так себе слово, что-то из штрихов карандаша на ватмане; но – человечек действительно был тощ и невысок, и (главное) глаза его оказались водянисто-подвижны; причём – такою же была его душа, плотненько заштрихованная.