Объясняясь с художником, она легко (внутри своих объяснений) отступила – и произнесла ремарку для Стаса:
– Оттого я и посадила вас рядом, знала, что кто-нибудь из моих ревнителей обязательно учинит вам турнир.
– Поэтический турнир в Блуа?
– Вы знаете несравненного Виллона Франсуа (она произнесла, как произносил Мандельштам), сие впечатляет.
Стас (делая свою ремарку в ее ремарке) улыбнулся:
– Лично нет, но – если бы захотел, пожалуй.
– Это вряд ли, – могла бы сказать ему его смерть (ведь рядом с ним была женщина – смерть вполне могла бы её облик примерить); но – не сказала, а тоже улыбнулась действительно женской улыбкой:
– Это вряд ли, он сейчас там, откуда подобным тебе его никак не извлечь.
Смерть многое могла бы сказать (а не только повторять Волланда); но – не сказала, поскольку её рядом с ним не было (она была в нём). Заговорила женщина:
– Если вы знаете Виллона, тогда вам известно, что на том турнире он победил.
Он не стал ее перебивать и молча ответил:
– Это пустая известность; как и то, что (уже после победы) он победил и свою победу: оставил сытую жизнь во дворце и пустился бродяжить – что тоже было вполне бессмысленно.
Она (почти) услышала. Она (почти) понимала, что ему нет никакого дела до их жизней. Она улыбалась (всё ещё горделиво); но – уже напряженно и беспомощно. Она попыталась освободить свою (и уже не свою) руку, которую сама положила на его ладонь.
– Что вы делаете, ведь все же смотрят!
– Пусть видят (если умеют видеть); действительно, устройте нам турнир, где я предстану приглашенным на него трубадуром; но – главное: что будет наградой победителю? Быть может, утоление жажды?
Имел ли он в виду то озеро Зверя в Уруке (и свидание на его берегах), осталось не прояснённым – поскольку дальнейшие его слова (заключённые в двух предложениях всем этим людям за столом) описывали всю историю человеческой (смертной) плоти:
– Действительно – я давно изнываю от от жажды над ручьем. Или наградою будет nova vita?
Он говорил им лютую правду (и улыбался). Потом – он улыбнулся ещё (и люто солгал):
– Быть – может, значит – будет.
Женщина поощрительно усмехнулась:
– Ах, вы и в Алигьери сведущи! – она имела в виду новую жизнь; но – не было у неё (никакой) новой жизни.
Она была тонкой, легкой и высокой. Лет ей было основательно за сорок; но – значения (никакого) это не имело.
Главное: на сердце у нее не было (ничего) настоящего; но – и не могло быть; да он и не собирался забирать у неё богатства её нищеты – которое она понимала несчастьем своим); да он и не смог бы ничего забрать (ни прошлого, ни будущего).
Зато – (оказываясь нотой «да» и отказываясь от ноты «нет» – за неимением альфы с омегой) он собирался утвердить себя в настоящем; чувствовала она или нет (какое-то загнанное выражение металось всё же в её глазах); но – ей никогда не будет дано понять, насколько опасен ее необычный сосед (и насколько обычна его необычность)!
Загнанное (обращенное вовне) выражение в её глазах в глубине своей упиралось о её душу (и не хотело уходить).
– Как опоздавший, выпейте-ка для начала штрафную. Хотите водки? – предложила она.
– Прекрасная мысль! – он её отпустил, и она наконец-то отодвинулась и (уже свободно) в ответ заулыбалась; но – одними губами. Губы были бледны, и помады на них не было; а потом и улыбки не стало.
– Какой такой спонсор? Что же он не проспонсировал сегодняшний стол? – это закипел бывший художник (когда-то – в прошлом или будущем – побывавший её мужчиной); впрочем, кипел он издали; но – его удерживали, и он лишь вскидывался:
– Какая там у него галерея? При чем здесь его галерея и сегодняшний стол (мною накрытый)? При чем здесь все мы?
Стас – обежал его (как и прочих гостей) взглядом. Кроме хозяйки и ревнивца, присутствовали еще две дамы и кавалер. Стас – не задержался ни на миг и безразлично произнес:
– Мне интересен только Илья. Расскажите о нем все, что можете знать.
– Но ведь Илья не художник и никогда им не был, – прошелестел кавалер.
Хозяйка, снисходительно на него покосившись, протянула Стасу полную рюмку.
– Я тоже давно ничего не пишу, – (опять) прошелестел кавалер, ушибленный ее снисхождением. – Впрочем, все мы давно перестали изменяться; быть может, мы все себе изменили.
Впрочем, при виде протянутой (мимо него) рюмки он – изменивший себе, встрепенулся: