Но только у одного из двоих (кто чуть пониже) под льняною рубашкой и под правою подмышкой скрыто дивное клеймо: два крохотных перекрещенных меча. Нет такого клейма ни у могучего Храбра, ни у вполне бесполезного (хотя – более чем умудрёного в следовании ритуалам) собрата-волхва; у того, кто якобы чуть повыше.
Который в делах ритуала оказывался кем-то вроде достославного Храбра. Получившего в житейских ритуалах практически всё, внешне человеку доступное.
А вот клеймёный волхв был причастен невидимой власти. И знал по себе: когда бы мироздание измеряло жизнь человека только невыносимой пользой, тогда и каждому простецу для оправданий своего бытия хватило бы преумножения печалей.
Так подумалось волхву. Так ломко сформулировал он оболочку мысли. Но смысл был прост: знал он, что даже слепцы иногда предчувствуют свет. Что и простецам случается прозревать.
И что он (клеймёный сновидец, властный и над вещим, и над вещами) внешне столь же однообразен и дрябл, как весь этот утренний (дневной, вечерний, ночной) миропорядок непрерывной весны (которой нет).
Он даже подумал об их, юного Павола и зрелого Храбра, видимом сходстве: юное пламя сродни разгулявшемуся пожару; но – полученная в результате зола отлична от другой золы (которая – от малой лучины) лишь количеством.
И что такое многие пережитые жизни (или – даже одна единственная ещё не прожитая жизнь), коли в них отсутствует чудо?
Волхв смотрел и не видел простого: что на самом деле это его очи присыпаны пеплом! Что и сны его давно ничего ему не обещают; да и приходил ли к нему когда-либо доподлинно вещий сон?
Вот он и смотрел, как прочь от холма идут живые; жив ли он сам? Впрочем – не совсем правы греки, когда говорят, что в миру есть только живые и мертвые, и ещё (особицей) те, кто ходит по морю.
Есть ещё те, кто хоть раз жил живой жизнью в мёртвом сне наяву. В котором мертвы даже живые сновидцы – просто потому, что горды своей властью над невидимым! Просто потому, что сами стали мёртвой пылью (причём – даже не всей пылью, а каждой пылинкой на особицу).
А Павол так и не увидел мёртвого сна. Потому (на самом деле, а не во сне) клеймёный волхв смотрел вослед уходящей от него жизни. Смотрел и надеялся, что когда-нибудь узнает о своей жизни беспощадную и полную правду; когда нибудь, но – сейчас не видел того, кто мог бы ему на жизнь указать.
Он – стоял посреди своей слепоты (почти что осознанной), и – посреди своего осознанного одиночества, и – помнил о том, что жизнь оказалась длинной. Поэтому – так легко он смотрел им вослед: много их, таких вот простецов, уже не раз перед ним проходило (им только и остается, что проходить).
Но те двое, что шли прочь от капища (на самом-то деле расположенного не на вершине кургана, а несколько около), ничего не знали о праздных размышлениях зрячего слепца; они – продолжали жить; они – просто видели, как совсем рядом пасется не стреноженный, (и – не помысливший куда-либо ускакать) жеребец, боевой конь Храбра.
Видели, как с каждым их шагом становится он к ним ближе. Именно к нему вел мальчика воин.
– Садись! – сразу же, когда они подошли, велел Храбр.
Но как только мальчик потянулся к уздечке, конь захрипел и вздыбился. Огромный и черный, как аравийский джин, он восстал на дыбы и прянул на мальчика, этот невесть как попавший в дикие славянские леса арабский злой скакун!
Но – дар отточенных копыт пришёлся в пустоту (и не высек из пустоты искр); удар был славный и (вполне себе) смертельный – вот только мальчика не оказалось на месте; причём – даже Храбр (сжимавший плечо мальчика и одними рефлексами предполагавший вовремя его – всего мальчишку! – вместе с плечом отшвырнуть) просчитался.
Мальчик каким-то неведомым образом неощутимо прошёл меж пальцев и не менее неощутимо отступил в сторону; пустоты при всём при том на его месте не образовалось – мир (непостижимым образом) оказался целостен.
Копыта, бывшие частью мира (вместе со скакуном) просто и мягко ударили оземь.
– Садись! – повторил Храбр (ничего подобного не заметивший); мальчишку он невесть как упустил, а конём продолжил заниматься – и очень скоро скакун оказался усмирён; а мальчик опять не промедлил – приобнял коня и взлетел.
Конь, по обычаю, был лишь для Павола (перевозимого в смерть)! Воин (перевозчик в смерть) остался пешим.
Он повел скакуна в поводу – поначалу медленно, потом все более и более ускоряясь: таким шагом можно загнать в чащобе сохатого, а во чистом поле идти за своими конными днем и ночью и не отстать; особенно той дорогой, которой не единожды хожено.