– Ну и что? – беспощадно ответил монах (раб на секунду себя ощутил господином); костлявый как смерть – он от беспомощной своей беспощадности мог бы показаться могучим; а вокруг – (к теплу кельи) отовсюду подступала метель и уменьшала пространство тепла.
А в самой келье (то есть посреди) была тишина; и в этой тишине сгорал как лучина отрок. А так же монах, который (все еще сохраняя в себе молитву) позабыл об иконе; ещё не отвернувшись от неё, уже произносил:
– Мой (не)бывший Учитель.
Она на него посмотрела.
– Да, мой (не)бывший Учитель! Говоришь, кто тебе запретит? Но знаешь прекрасно, как мой (не)бывший Учитель способен тобой помыкать. Когда вожделеет, он владеет тобой как блудницей, – монах отважно (вот так во имя минуты отступают от самого важного) отступил от иконы и заглянул ей в глаза.
Но – он так и не успел торжествующе усмехнуться: обступила его изумрудная (другая, нежели безмолвие в келье) тишина ее глаз; да и когда он это всё он еще говорил, сам по себе его голос уже срывался с вершин торжества.
– Я не понимаю, что такое блудница и блуд, – искренне удивилась она.
– Куда уж тебе до наших малостей, – всё же смог сказать ей монах; ибо – по малости своей имел сокровенное право на малую правду.
И всё это время в келье была тишина Что гнездилась не с ними, но высоко-высоко. И была жизнь мальчика. О которой оба они позабыли; но – его настоящая жизнь была с ними совсем рядом.
Она (именно эта живая жизнь) начиналась не в обучении у мастеров; хотя самая лучшая подготовка – это участие самого ничтожного ученика в работе мастера (Гёте); она (именно эта жизнь) начиналась даже не в колыбели.
Она (именно эта жизнь) была изначально обречена на неудачу, потому что за нее с самого начала взялись неверно. А заканчивалась она (если что-то и может окончиться, так это неверное начало) безоглядным бегством от нахлынувших на Ростов единокровных погромщиков!
Которых навел на подчиняемый им город Великий Князь Московский, тогдашняя надёжа всея Руси.
– Твой учитель? Мне пусто в его обладании! Ведь он мне не нужен, да и ты мне не нужен; мне нужен ваш враг, – теперь она не улыбалась! Зато вся – воссияла и заострилась смыслом.
Она стала как некая ирреальная сталь (причём – острием) у зрачка реальных строителей храма Покрова (якобы ослеплённых). Которых в реальности никто и помыслить не мог увечить: слишком редкостным и бесценным было их умение.
Впрочем, монаху могли бы привидеться ослепляемые мастера: прекрасная демоница стала как бы символом искуса, перед которым столь же немыслимо (как и ослепить мастеров) оказывалось устоять.
Демоница оказалась воплощением того бытия, которое было человеком потеряно.
– Я не хочу понимать, что такое враг и враги, – всё же мог бы (своей неслышной молитве вослед) ответить монах; но – это значило отступить от своих вершин и отплатить ей её же монетой.
А что и сама не приняла бы она такую (откровенно харонову) плату, не имело значения. В этом мире, отданном падшему злу, вообще не должно быть реальных богов или дьяволов: только принявшие их функцию смертные люди.
Все эти псевдо-боги, псевдо-трусы или псевдо-герои: никто из не мог быть полным воплощением; но – монах провидел и знал: она единственная была собой, была собственной (никому иному недостижимой) вершиной.
Но не знал монах, что порою и люди (эти псевдо-герои и псевдо-злодеи) способны на доподлинно титанические зло и добро; ведь (даже и) Куликовская чудо-битва на Непрядве была ещё далеко впереди; да и отроку Варфоломею (чья семья тоже бежала из Ростова от московских бояр) не явился ещё святой старец.
Об одном монах доподлинно знал: что все люди (даже святые, сколь святы бы ни были) в собственной душе всё о себе (насколько они слабы) понимали; понимали – насколько непобедима тьма (даже если на самую малую пять удалось им её осветить).
А от нисходящего (от неё к нему) жара уже принялись скручиваться волосы на его бороденке; и тогда он стал говорить:
– Есть на моей душе тяжесть. Бывали со мной непотребства. Но (теперь!) даже ими я пробую возразить моей собственной тьме, – здесь монах сам не заметил (а молитва внутри не сочла нужным мешать), как сам его язык перекинулся и изменился, и появились в нем интонации вневременные.
– Да, я именно что возражал своей маленькой человеческой участи (человечек частичен, но в каждой частице своей может он стать непреходящ – тогда станет он близок к единству с собой); и не все ли равно мне, в какой облик облекались мои возражения?