Поэтому сердце Стаса рычало и металось; но – бросаться на зов Яны и вослед своему сердцу он не спешил. Разве что – сотворил ещё одну (опять немного иную) версификацию разговора. Да – он тоже умел.
Ведь он был подле Яны (как иначе); а вот остался ли подл (благороден или безлик) – зависит, с какой точки собственного распада (на самомнения) вы на происходящее глядите; потому – вот так прозвучал (для него) короткий ночной разговор по телефону:
– Приезжай, ты мне нужен; хотя и разведены (между нами) мосты, но разве это помеха?
На это раз и он ей (в своей версии) ответил иначе:
– Да, – просто сказал он. И (даже) не улыбнулся осознанной многоосмысленности разговора. Он (даже) не стал тереть левый висок, в который могла бы вонзиться (но не вонзилась) ледяная боль.
– Ты должен быть как можно скорее, – повелела она. Потом она положила трубку. Помедлив, он поступил точно так же.
Он подошел к окну. Голые стены его «пустой» (коли жива душа, то почти ни к чему не прилагает она едва одушевленных вещей) комнаты – только тени копятся в углах! Напоминая о нетленных душах невинно (любая невинность всегда наказуема) убиенных людей.
Им убиенных и убиенных его непостижимой Возлюбленной; ибо – Заступали дорогу.
А (непостижимая) Возлюбленная – это та, которая только что навсегда забыла о нем так, как только женщина может «забыть» того, кто для нее никогда и «не существовал» полностью; казалось бы, дочери Евы важна только она сама – рождающая бессмертие в смерть, обеспечивающая бытие человека в миру!
Но эта частная история началась не очень давно – в совсем другом (хотя и тоже приморском) городе: то есть около шести лет назад! То есть дважды по три – то есть сколько ни «обо-три» позолоту алхимического гомункула, не добыть тебе (точнее – никогда полностью не постичь) Золотой Скрижали.
Но сколько бы раз ни начиналась эта история (и сколько бы не повторялась эта история) – той давней ночью в южном городе у моря, над которым (почти что) взошло Черное Солнце, она – (тоже) оказалась самой обыкновенной историей мира (заключённой в одном человеке).
Той катастрофы поначалу тоже никто и не приметил. Воздух был солон и душен (как женское лоно); воздух даже и казался столь же доступным (как женское лоно); казалось даже – довольно лишь здорового семени, чтобы родить живую душу.
Был черноморский бархатный сезон. Время – то ли позднего СССР, то ли уже наступившего беспредела девяностых; но – сейчас (и здесь) была лишь ночь, и в ея осеменённом воздухе происходили свои собственные приливы и отливы.
Причём – даже не атмосферы (уже и ноосферы). Слово, не случайно созвучное другому: носферату. Согласно одной из гипотез, это слово произошло от греч. νοσοφóρος, «переносящий болезнь». По другой версии, производно от рум. nesuferitu, что означает «невыносимый, омерзительный» и относится к чёрту.
Известно, не тому искать чёрта, у кого чёрт за спиной (лёгкий перефраз Николая Васильевича Гоголя) – в том месте и том времени, о которых идёт речь, царствовал курортный бархатный сезон: искусы были доступны.
Да и nesuferitus – были повсюду: как позади перестроечного (живущего в интересное время) человека, так и впереди они тоже были – такой (перестроечный) человек вдруг оказывался и центром (событий), и точкой (поворота).
Всё его (ещё недавно простое и понятное) житьё-бытьё как-то вдруг перешло в другую ипостась; но – эта моя история не о советском человеке вообще, а о вполне конкретной личности, пробующей себя собрать из тех атомов, на которые его порассыпали и поразбросали.
Всё началось для него, когда жестяное такси вырулило на один из прибрежных бульваров, чтобы высадить из себя мужчину, на первый (да и на второй) взгляд ничуть не обременённого терзаниями ума или сердца; но – вид не только бывает обманчив, он попросту патологически (если разъять его на детали) лжив.
Мужчину звали Стас. Здесь и сейчас ему было двадцать три года. Он не собирался ни меняться (сам), ни изменять (себя и себе), ни перекидываться в настоящую жизнь. Он просто вышел и просто расплатился за проезд.
Впереди его ждала (и уже овеществлялась) страшная сказка.
Красив он не был; но – его лицо его виделось светлым, черты были правильными, а глаза были серыми и неуступчивыми; глаза его казавшимися пустыми: на любой первый да и на любой второй взгляд не мог он никому нести никакой серьезной угрозы.
Хотя и в плечах оказался широк, и в движениях более чем быстр, и шагал легко и несколько собственную (сейчас невидимую) тень опережая. Он шёл и никого ни о чём не спрашивал; меж тем та ирреальная местность, посреди которой волей своего настроения он оказывался, была ему категорически незнакома.