Ничего приметного в ней не было и быть не могло. По виду она была почти девочка. Из тех, чья невинность кажется не уничтожаемой. Из тех, что всегда (и словно бы навсегда) рождаются «совсем недавно», то есть – настолько, что как бы не рождаются вовсе: они просто природа, которая есть.
То есть – даже не существо, а сущность, нега, свежесть и ничего более: солнце и смех воды. Ситцевое платьице, сброшенное под ноги. Такою она была. Такою была ее душа, невинная и блудливая, и подставившая ладошки под золотой дождик.
Легко и неощутимо шла она. Она шла к столику Стаса. Каждое ее движение оказывалось волшебно не завершено. Как бывает не завершена лопнувшая весенняя почка. Ничего, кроме этой симпатичной угловатости, кроме этой удивительной силы однодневки и невинного саморазрушения.
Более банального козлёнка для тигра придумать было сложно; но – был в этом смысл: ведь Стас (хоть и было в нём нечто от псевдо-Сатира) более мнил себя вовсе не козлом и не волком; львом тоже быть не хотел (чувствовал, что царственность не по нему); но!
Хватит (праздно) говорить о зверстве, будем (действенно) за ним наблюдать.
Девчушка подошла и замерла. На секунду, не более. Ничего у неё не было за душой, ни страха, ни сомнений.
Её юное тело неощутимо колыхалось (так колеблется туманный алкоголь, отодвигая нам сроки), а её быстрые глаза были неведомы и не-ведимы; казалось, что именно этими (невидимыми) глазами и сам Стас сейчас на себя (свысока) взглянул; но – Стас всего лишь на миг выглянул из глубин своего (собой) опьянения.
Потом тишина кончилась. Тайная тишина. Парящая поверх кабака.
– Угостишь? – сказала она.
– Нет.
– Что? – искренне удивилась она. Она протянула ладошку (совершенно светски здороваясь) и – не донесла её: вместо рукопожатия она обласкала тоненькой ладошкой своей горлышко водочной бутылки! Мимолетно, словно и не было этого. Оттого движение не показалось срамным, представая глумлением и скоморошеством.
А потом она ладошку убрала. И отвела глаза. И коснулась тоненьким бедром края стола; но – он взглянул мимо нее и в никуда! Но и она – не отступила (не растворялась в мареве); разве что – её припухшие губы дрогнули (от какого-то дикого удивления и возбуждения).
Но даже такое ее удивление сразу же оказалось удивительно недолгим, сменяясь уверенностью.
– Тогда я сама, – заявила она и опять потянулась рукой к бутылке; впрочем, конечно же, только собралась потянуться (так же, как сквозь пространство протягиваются помыслы); более того – (порой) даже пространство и время таким помыслам поддаются.
Сейчас этого не произошло. Стас – не позволил (и даже в глаза ей не посмотрел); она отпрянула, а он сам тяжело взял бутылку за горлышко.
Время умерло, чтобы тотчас воскреснуть. Алкоголь стремительно заскользил в жилах. А девица (скорей, от радости грядущего развлечения, нежели от удивления) побледнела; и вот эта закономерная бледность действительно сделала её сродни мареву.
Только тогда Стас на неё взглянул. Медленно оскалился в усмешке. Словно бы душу оскалил, что из-за ровного ряда белых зубов выглянула; но! Этого оказалось недостаточно. Чего-то не достало оскалу Стаса; быть может, золота.
Девица (всего лишь) рыскнула взглядом. Как от зубной боли поморщилась (точнее, изобразила гримаску). И к золотозубому она не обернулась, не было в том нужды. Ничего ведь не произошло. Кабак не накрыло никакой волной, всего лишь качнуло; кабак словно бы стал невесом.
Лишь далеко-далеко внизу (ибо – кабак как бы и воспарил), оказались просыпаны белые угли мелких звезд.
Только после всего этого девица ушла. Причем (даже) не подчеркнуто медленно. Ушла, как уходит молчание. Тогда и золотозубый на Стаса посмотрел и оскалился. Совсем не так медленно, как давеча оскаливался сам Стас.
Ничего не было сказано; но – тигриным неторопливым проворством (не токмо Стасу о себе мнить) двое из клиентеллы золотозубого (отсылка к римскому патрициату) из-за стола выскользнули и пошли прямиком к Стасу (а куда ещё?).
Парочка сразу же оказалась перед Стасом и совершенно непринужденно (стулья для них словно бы сами по себе выписали себя из воздуха) к нему подсела.
– Бутылку-то отпусти, не жадничай, – попросил его (короткое время спустя) один из них, причем его удивительный голос оказался тягучим как мед и таким же ласковым.
– Или ты нас боишься? Настолько, что собрался бутылкою отбиваться? – вскользь (и через очень короткое время) поинтересовался другой; удивительный голос его был совершенно участлив.
Стас и ему не ответил; но – глаза его стали белыми: алкоголь давно проел овраги в его крови, и по ним забурлило совершенное безрассудство; его кровь студенела в висках, и губы его были холодны; впрочем – помянутую бутылку он отпустил.