Все перекинулось в латынь именно для того, чтобы Стас всё правильно рас-слышал (два или три-слышал, если понадобится):
– Коли ты в поиске (своего экзи’станса), ты взыскуешь себе акушера твоей жизни: ты родишь себя якобы в жизнь; но – именно смерть тебя примет, – мог бы сказать золотозубый; зачем? Стасу – (полагал золотозубый) уже незачем.
Приказ золотозубого кинулись исполнять (какие-то тени); почти сразу утихли женские визги; где-то у бронированных дверей (и у черного входа, и у белого) возникли непроходимые часовые. И защелкнулись пудовые (фигурально выражаясь) замки. Как веки сомкнулись: чтобы ничто внешнее внутреннему не мешало.
– Прекрасно, – сказал золотозубый (будто бы поделив реальность на «неулучшаемо» – прекрасное и непоправимо-вульгарное); он лишь повел глазами (как бы снимая стружку), и не стало реальности; но – настала ирреальность и принялась сама себя затягивать в тугую спираль.
– Эй вы, на полу, поднимитесь, – продолжил золотозубый – на поверженных так и не взглянув; но – ак (бы) под микроскопом разглядев пылинки их душ; разглядел и (после легкой ухмылки) произнес:
– Обиженные.
Вышеназванные (как пылинки в золотом луче) колыхнулись и встали, и тоже оказались из реальности выключены – что-то в них погасло: «здесь и сейчас» продолжала пребывать только их внешность.
А потом золотозубый из латыни ушел и заговорил опять на великорусском и вслух, и (казалось бы) только для Стаса; но – всё равно его многие могли слышать (и услышали):
– Почему ты столь непочтителен?
Слова были настолько не от века сего, что (именно здесь и сейчас) Стас их тоже услышал и (даже) почти понял.
И лишь скользнул зрачками по отверстому зраку оружия; но – ни на йоту (и ни на тэту греческой флейты) не отклонив его: палец на курке был белым и бешеным; и даже сердцебиение золотозубого не колыхнулось.
Стас не стал ему (на слова) отвечать. Чему его оппонент (в дискурсе) не удивился.
– Должно быть, мне лишь показалось, что ты разумною речью владеешь; должно быть, тебе еще рано выходить в люди, незваный гость, – продолжал размышлять его вежливый собеседник; опять-таки ни на темном зраке ствола, ни на пальце и ни на сердцебиении волшебное имя, произнесенное Стасу золотозубым волшебником, не отразилось ни коим образом.
Стас попробовал вмешаться:
– Ты сам сказал: я гость, хотя и незваный. А кто здесь хозяин?
– Только я,
– Значит, здесь нет никого, кто выше тебя?
Золотозубый кивнул, правильно понимая это самое непоправимое «выше№:
– Да.
Тогда Стас (всё ещё оставаясь на пол обрушенным) поведал (ибо место и время) своему вежливому собеседнику суфийскую притчу: показалась она ему очень уместной именно здесь и сейчас.
– Некий халиф (из тех, что обронены Аллахом, а подобраны шайтаном и награждены девятью жизнями кошки) совершал парадный выезд, и сопутствовали ему, и предшествовали ему, и шествовали за ним те, кому надлежало сопутствовать и охранять не только оружием, но – освещая и восхваляя.
И пока халиф шествовал, некий народ (из тех, что никем не обронены и никем не подобраны – не горячи и не холодны; но – жизней у них, как у песка) по всякому стлался и падал (как ему и надлежало) на колени и ниц и лиц своих не смел на халифа поднять; вот так халиф следовал (как бы за самим собой); вот так народ и падал (как бы к самому себе, то есть в пыль); разумеется, так не могло длиться вечно, ибо – что для вечности следования куда-либо каких-то халифов? Отсюда и воспоследовало:
Подле дороги халифа соткалась из восточного марева некая пальма, и сидел под пальмою некий дервиш; наглый дервиш и не подумал о том, чтобы выстлаться или пасть.
Золотозубый сверкнул своим золотом, то есть улыбнулся:
– Слова говоришь?
– Да.
– Хватит.
Слово было произнесено, и – не было в нем ни пренебрежения, ни злобы; возможно, было в нем некое отстраненное сострадание (все мы любим слушать суфийские притчи; но! Не все желаем дослужиться до того, чтобы стать их достойным); золотозубый сказал:
– Не знаю тебя, человек.
Стас промолчал. Ответа на сказанное у него не было.
– Ладно, обиженные! – сказал (переводя на понятность – для не и’мущих слуха) золотозубый и недобрый волшебник. – Вы можете взять его тело, он полностью ваш.
Стас промолчал, впрочем, его словно бы и в живых уже не было: его еще только собирались рожать заново и в новом уничижительном качестве – ибо: золотозубый волшебник решил больше о Стасе не помнить! Тогда и Стас позабыл о зияющем дуле пистолета.