И держат. И вот уже Охота, именуемая Дикой, настигает его (о поэты, лжецы именований: охота ко всему неизбежна всем; даже для богов лишь немного отодвинуты сроки – такова притча Хозяина Лесной заставы).
Ближе. Ещё ближе. И лопаются барабанные перепонки.
И вот только тогда был ему Голос (ибо он стал по настоящему слышать):
– Оставьте его. Отдайте его мне.
Стас был человек как человек (почти без памяти тысячелетий и крыл за плечами); но – даже он увидел, как послушливо замерла реальность (и он оказался в безопасности).
Но не перестали его тащить. Не отпустили его. Казалось, что никто (кроме ни на что сейчас негодного Стаса) не расслышал необоримого Голоса; но – Голос принадлежал той единственной женщине, которая могла (бы) приказывать богам.
Так на беду свою (много горшую, нежели приключившаяся «здесь и сейчас») повстречался он с Яной.
Такой он её и увидел: внешне неброской и (внешне) ничего не предпринимавшей; Стаса продолжали волочь; но – стало это настолько бессмысленным действием, что нечего было этим озабочиваться; и она бесконечно стояла, и она бесконечно стояла-стояла-стояла в дверях, невесть как распахнувшихся и свободных!
Стояла как тростинка на ветру. Казалось бы, была она почти некрасива – для не имущих настоящего зрения! Лицо узкое. Глаза светлые, с подступающей вплотную зеленью. Тоненькая. Хрупкие плечики. Почти прозрачные кисти; но – стремительная (даже сейчас, когда замерла).
Такой он её и увидел – из своего беспамятства.
Казалось бы, что именно такая (ошеломляюще юная) – никак не могла она заступить путь Дикой Охоты (ко всему); казалось бы – ничего она не могла! Стаса продолжали волочь-и-волочь-и-волочь; причём – бесконечно, поскольку на деле после ее слов иллюзорное «здесь и сейчас» попросту перестало быть здесь и сейчас.
Наступало – «всегда». Воздух (Стихия) вдруг стал плотен как Вода (Стихия). Стаса волокли из Стихии в Стихию, и не было в этом смысла. Лишь голос золотозубого (как пузырьки в аквариуме) прекратил эту бесполезную судорогу.
– Да… Оставьте его! – причем злому (золотозубому) волшебнику пришлось даже потупить глаза (должно быть, он страусу бы позавидовал, дабы – спрятать их в какой-нибудь пол); впрочем, подручные его не могли сразу поверить своим ушам.
Они стали оборачиваться. Стали смотреть на него мертвыми рыбьими глазами. Потом в их покатых (вспомним громил «Атлантиды») лбах стало происходить бурление; но – вокруг уже совершалась та жизнь, в которой им не было места.
– Вы не поняли? – удивился золотозубый, которому не часто приходилось свои слова повторять; Стаса тотчас уронили! Ибо (как камень, протянутый вместо хлеба) выпустили из потных ладоней.
Стас – принялся падать (это только кажется, что падение уже случилось), и – продолжал падать (это только кажется, что он падает); но (вместо процесса падения он – раскалываясь как стекло, становясь по частям) негаданно начинает себя собирать (почти что сам по себе).
А потом – он лежал «частями» (в пределах тела), а вокруг шаркали и переминались подошвы: Дикая Охота отступала от него; но – не навсегда: даже эта реальность (спасения) осталась иллюзорна; и приснился Стасу разговор, в котором не было слов:
– Яна… – молча сказал вожак стаи.
Она взглянула.
– Я не могу так. Ты женщина. На глазах моих жлобов.
– На глазах твоих жлобов, – молча ответила она; время спустя она улыбнулась, но – не золотозубому волшебнику, а какой-то своей мысли.
Она сразу изменилась. Волосы ее перекинулись в рыжее пламя. Стали резко (как от ветра пустыни) очерчены скулы. Поэтому странной вышла улыбка. Робкой и, одновременно, совершенно безудержной.
– Ты ничего не понимаешь. Но мне тебя не жаль, – беспощадно сказала она.
Золотозубый – услышал. Время спустя ошеломленный золотозубый кивнул. Тогда она опять улыбнулась. Опять мимоходом прикоснувшись к его душе: дескать, не верь мне (не полностью верь мне) – мне всё-таки тебя жаль, мой беспомощный волшебник!
Тогда он (но опять так, чтобы никто посторонний не слышал) крикнул ей прямо (ибо – сдвинул расстояния, их разделяющие) в лицо:
– Но он даже правильных слов говорить не умеет!
– Быть может, и не умеет – или ещё не умеет; быть может – никогда не будет уметь.
Потом она (не знающая милосердия) безжалостно смилостивилась и сказала еще:
– Некий народ (из тех, что не холоден, не горяч и не тёпел), падал ниц перед золотозубым халифом (из тех, что обронены Аллахом и подобраны шайтаном), и всё бы складывалось в судьбе халифа прекрасно, не встреться на пути у процессии сидящий под пальмою суфий (или, иначе – некий дервиш), даже и не помысливший, чтобы пасть.