С тех пор как Коул поселился в доме Бека — нет, в моем доме, — он превратил его в какую-то инопланетную территорию. Такое впечатление, что он против воли крушил все, его окружающее; хаос был побочным эффектом самого его существования. Он раскидывал коробки от компакт-дисков по полу в гостиной, оставлял телевизор включенным на рекламном канале, бросал на плите сковороды с намертво пригоревшими ошметками чего-то липкого. Пол в коридоре первого этажа был испещрен глубокими выбоинами и отметинами когтей, которые вели из комнаты Коула в ванную и обратно, этакий волчий алфавит. Он зачем-то вытаскивал из буфета все стаканы и выстраивал их по размеру на кухонном столе, оставляя все дверцы шкафчиков открытыми нараспашку; десятками смотрел старые фильмы, а перемотанные до середины кассеты бросал прямо на полу перед видеомагнитофоном, который выкопал где-то в подвале.
Когда я впервые пришел домой и увидел ужасный разгром, то испугался, что сам все это натворил. Мне понадобилось несколько недель, чтобы понять: я тут совершенно пи при чем. Дело было в Колуле. И никого, кроме себя самого, Коул в расчет не брал.
Я вылез из машины и двинулся к дому. Задерживаться там надолго я не собирался, поэтому о музыке можно было не беспокоиться. Прежде чем вернуться в лес, я хотел взять кое-какие вещи. Фонарик. Бенадрил. Проволочную клетку из гаража.
Нужно было еще заехать в магазин за фаршем — в него я собирался заложить таблетки.
Меня занимал вопрос, обладают ли волки свободой ноли и можно ли считать меня чудовищем за то, что я думал подбросить моей девушке снотворное и притащить ее к себе домой и держать там в подвале. Просто… просто волку, чтобы погибнуть, не так много и надо: чуть замешкался на шоссе, несколько дней не добыл ничего на охоте, подобрался слишком близко к чьему-нибудь заднему двору или случайно наткнулся на пьяного жлоба с ружьем — и готово.
Я жил с предчувствием потери.
Терпеть это дальше было невыносимо.
Когда я открыл заднюю дверь, басовый гул превратился в музыку. Певец искаженным динамиками голосом ревел: «Задохнись-задохнись-задохнись». Тембр показался мне знакомым, и я вдруг осознал: да это «Наркотика», поющая на такой громкости, что ее рокочущий ритм вдруг показался мне биением моего собственного сердца. Музыка отдавалась в костях.
Я даже не стал здороваться с Коулом, все равно в таком грохоте он меня не услышал бы. Свет, который он и не думал за собой выключать, выдавал историю его передвижения: через кухню в коридор и оттуда в его комнату, потом в ванную, а из нее — в гостиную, где стояла аудиосистема. Я хотел было отловить его, но времени охотиться еще и за ним вдобавок к Грейс не было. Я нашел в шкафчике рядом с холодильником фонарь, взял со стола банан и двинулся в коридор, споткнувшись по пути о грязные ботинки Коула, как попало разбросанные на проходе. Теперь я заметил, что и пол на кухне тоже покрыт грязью; в тусклом желтом свете виднелись следы подошв Коула, ходившего кругами перед шкафчиками.
Я запустил пятерню в волосы. Хотелось выругаться, но я сдержался. Что сделал бы на моем месте Бек?
Мне вдруг вспомнился пес, которого Ульрик как-то раз притащил домой с работы. Это был почти взрослый ротвейлер со странной кличкой Шофер.
Он весил примерно как я, был слегка облезлым и обладал весьма дружелюбным нравом. Ульрик улыбался до ушей, разглагольствуя о сторожевых собаках «Shutzhunde», называл он их — и о том, что со временем я полюблю Шофера как брата. За час, проведенный в доме, Шофер успел заглотить четыре фунта фарша, пожевать обложку биографии Маргарет Тэтчер — думаю, он сожрал и большую часть первой главы тоже, — и оставить на диване дымящуюся кучку.
— Убери этого лангольера к чертовой матери, — велел Бек.
Ульрик назвал Бека словом «Wichser» и ушел имеете с псом. Бек попросил меня никогда не повторять этого слова, его говорят невежественные немцы, когда понимают, что не правы, а несколько часов спустя Ульрик вернулся без Шофера. С тех пор я никогда больше не сидел па том краю дивана.
Но я не мог выставить Коула за дверь. Ему больше некуда было идти. И вообще, дело не в том, что Коул был в принципе невыносим. Его трудно было вынести «неразбавленным», ничем и никем не приглушенным.
Дом был совершенно иным, когда в нем оказывалось полно народу.