Живот у меня снова свело. Я поднялась, скрести и руки на груди; оставалось только надеяться, что посетитель в кепке не опознает платье, но он лишь мазнул по мне равнодушным взглядом и отвернулся. Судя по всему, он не относился к категории мужчин, способных ценить женские наряды. Я протиснулась мимо него. Старик передал мне телефон.
— Я совсем недолго, — пообещала я.
Старик ничем не выказал, что слышал мои слова. Пока я отходила в дальний угол, мужчины продолжили разговор, но уже не о волках.
Я посмотрела на телефонную трубку и поняла, что есть всего три номера, по которым я могу позвонить. Сэма. Изабел. Моих родителей.
Родителям звонить было решительно невозможно.
Немыслимо.
Я набрала номер Сэма. Перед тем как нажать кнопку с последней цифрой, я сделала глубокий вдох, закрыла глаза и изо всех сил послала ему отчаянный мысленный призыв снять трубку. Глаза защипало от слез. Я яростно сморгнула.
Гудок. Второй. Третий. Четвертый. Шестой. Седьмой.
Надо было настраиваться на мысль, что он может и не ответить.
— Алло?
Колени у меня подкосились. Пришлось присесть на корточки и ухватиться рукой за металлическую полку, чтобы удержаться на ногах. Краденое платье парашютом разлетелось по полу.
— Сэм, — прошептала я.
Повисло молчание. Оно тянулось так долго, что я даже испугалась, вдруг он повесил трубку.
— Ты там? — спросила я наконец.
Он рассмеялся; смех был странный, дрожащий.
— Я… я не поверил, что это на самом деле ты. Ты… Я не поверил, что это на самом деле ты.
Я позволила себе подумать об этом, потом о том, как его машина останавливается у магазина, его руки обвивают мою шею, я оказываюсь в безопасности, я снова становлюсь собой и изо всех сил делаю вид, будто никогда больше его не покину. Мне так этого хотелось, что даже живот заболел.
— Ты заберешь меня отсюда? — спросила я.
— Где ты?
— В магазине «Охота и рыбалка» в Бернтсайде.
— Ничего себе, — И сразу же: — Уже еду. Через двадцать минут буду. Уже в пути.
— Я буду ждать на парковке, — сказала я и утерла слезинку, которая каким-то образом умудрилась выкатиться из глаза, а я и не заметила.
— Грейс…
Он запнулся.
— Я знаю, — сказала я. — И я тебя тоже.
Без Грейс я жил в сотне различных мгновений одновременно. Каждая секунда была заполнена чужой музыкой или книгами, которые я никогда не читал. Работой. Выпечкой хлеба. Чем угодно, лишь бы это позволяло не думать. Я разыгрывал обыденность, изображал перед самим собой, что провожу самый обычный день без нее, а завтра она придет и жизнь продолжится, как будто и не прерывалась.
Без Грейс я превратился в вечный двигатель, работающий на неспособности спать и страхе остаться наедине со своими мыслями. Каждый день становился точной копией предыдущего, каждая ночь — точной копией дня. Все было не так: дом, в котором было слишком много Коула Сен-Клера и никого больше, снова и снова всплывающий в памяти образ Грейс, покрытой собственной кровью и превращающейся в волчицу, я сам, неизменный, не подвластный смене времен года. Я ждал поезда, которому никогда не суждено было прибыть на станцию. Но перестать ждать я не мог, иначе кем бы я был? Я смотрел на свой мир в зеркало.
Рильке сказал: «Не в этом ли судьба: стоять напротив… Других уделов нет. Всегда напротив».[1]
Без Грейс у меня остались лишь песни о ее голосе и об эхе, которое продолжало звучать, когда она умолкла.
А потом она позвонила.
Когда зазвонил телефон, я, воспользовавшись погожим деньком, мыл свой «фольксваген», оттирал остатки песка и соли, наследие нескончаемой зимы. Передние стекла были опущены, чтобы слышно было музыку. Эта мелодия всегда будет связана с полным надежды мгновением, когда я услышал в телефонной трубке ее голос. «Ты заберешь меня отсюда?»
Машина и руки были в мыльной пене, но тратить время на сушку я не стал. Бросил на пассажирское сиденье телефон и повернул ключ в зажигании. Я дал задний ход, меня снедало такое нетерпение, что я, переключив передачу с обратной на первую, все давил и давил на газ, хотя нога соскальзывала с педали. Сердце билось в такт торжествующему реву двигателя.
В вышине раскинулось бескрайнее небо, голубое, с белыми барашками облаков, точно инкрустированными тончайшими льдинками, но они были слишком высоко, я не чувствовал их здесь, на теплой земле. Только минут через десять я заметил, что забыл закрыть окна; воздух высушил мыльную пену на руках, превратив ее в белые полосы. Впереди тащилась какая-то машина; я обогнал ее, хотя обгон в том месте был запрещен.