Ута почувствовала, как комок подступает к горлу, но ей вспомнилось, как отец сказал ей на прощание: «Никогда не смей плакать и жаловаться на судьбу…» Не выполнить его последнюю волю было выше её сил, хотя теперь она знала, чего стоит сохранять сухими глаза, когда неизвестно, что сулит завтрашний день, когда во всём зависишь от милости проходящих мимо людей, тех, что раньше падали бы на колени, завидев ее издали, когда вот-вот потеряешь своего спасителя, человека, который хранил верность данному слову и оберегал её как мог от всех невзгод и опасностей…
– Ты должна знать… – Хо начал говорить, едва они миновали ворота и, свернув с дороги, ступили на тропу, ведущую на берег океана. – Твой отец доверился мне… Ни один из его предков не сделал этого и вряд ли мог… Теперь я должен довериться тебе. Я бы не стал… Но иначе нельзя. Ты ведь даже не знаешь, кто я…
– Я не знаю?! – удивилась Ута, глядя на человека, которому её отец доверил самое дорогое, что у него было. – Ты спас меня, и больше мне ничего не надо знать.
– Пойдём, пойдём… – Хо едва заметно улыбнулся и сделал ещё шаг вниз по тропе. – И постарайся помолчать. Я должен успеть.
Некоторое время они медленно, шаг за шагом спускались туда, где на пологий берег, усыпанный мелким гравием, набегали изумрудные волны, но вскоре старика вновь оставили силы, и он, держась за нависший над тропой валун, присел на скальный уступ.
– Твой отец не сказал тебе, кто я… Ведь так? – Теперь, когда он сидел, говорить ему стало легче.
– Нет, но мне…
– Так слушай, девочка, слушай, – не дал он ей договорить. – Да, я знал твоего отца. И твоего деда, и прадеда твоего я тоже знал. Все они приходили ко мне, чтобы посмотреть на диковину, на пленника, которого захватил ещё основатель вашего рода Орлон ди Литт. Но только двоих твоих предков я запомнил – это твой далёкий пращур и твой отец, потому что один из них отнял у меня свободу, а другой вернул мне её остатки.
Ута решила, что у старика начался бред, она растерялась, зная, что у неё не хватит сил вытащить его наверх, чтобы там попросить о помощи какого-нибудь сердобольного прохожего. В том, что люди изредка могут быть добры к несчастным странникам, ей уже приходилось убеждаться… Но никакой лекарь не возьмётся лечить бродягу за те гроши, что звенят в её тощем кошельке.
– Нет, не пытайся мне помочь. – Как ни странно, голос его звучал твёрдо и ясно, а в глазах не стояло мутной пелены. – Себе помоги, девочка…
Хо почему-то очень редко называл её по имени, он вообще мало говорил, особенно в последние дни. И мелодии, которые выговаривали пять струн под его худыми бледными пальцами, становились всё печальнее и тише.
– Ута, я не человек. Я думал, твой отец скажет тебе, кто я…
– Хо, ну что ты говоришь… – Она схватила его за руку, но, ощутив не привычное тепло, а леденящий холод, испуганно отдёрнула пальцы.
– Когда альвы умирают, их тела превращаются в лёд. А лёд тает…
Она не поверила. Альвы, древние враги человеческого рода, державшие людей вместо домашних животных, давным-давно истреблённые своими бывшими рабами… Хо вовсе не походил на синемордое чудовище со стальными когтями, безжалостное и свирепое, какими теперь лишь пугали детей, чтобы спали крепче. «Горлнн-альв явился из бездны чёрной с ратью несметной, распевая гимны гневные, и Хатто-колдун наслал на людей сонный ветер, и многие погибли, не обнажив мечей…» А по утрам принято было рассказывать героический эпос о том, как Гиго Доргон, первый император, залил землю голубой кровью, обратив оружие альвов против их самих же…
– Хо, ну а почему ты живой? – Уте хотелось убедить себя в том, что того, о чём пытается сказать её спаситель, просто не может быть. – Даже альвы столько жить не могут, я знаю.
– Послушай меня и поверь всему, что я скажу, – в который раз потребовал Хо. – Когда-то меня звали Хатто, и я был тем самым колдуном, тем самым чародеем, который открыл альвам путь в ваш мир… Я наслаждался величием, славой, богатством, страхом врагов и завистью соперников. Сам Горлнн-воитель не смел и шагу шагнуть без моего совета. Я мог всё, потому что знал тайны, которые никому, кроме меня, не были доступны. Я знал, как одним только словом или взглядом подчинить себе любого из альвов и любого из людей, я мог одной только волей своей за день воздвигнуть замок и за мгновение его разрушить. Я мог превратить медь в золото, а золото – в прах. Я мог жить вечно, потому что душа моя обратилась в лёд. Но я не знал одной тайны – той, рядом с которой все остальные меркли, терялись, казались ничтожными. Но её я открыл лишь после столетий, проведённых в заточении. Я открыл её лишь после того, как заглянул внутрь себя и увидел там пустоту. Если бы ты могла знать, как это страшно, как это больно – смотреть внутрь себя и ничего не видеть…