Марин слушала его с восторгом, и ей тоже нашлось, о чём ему рассказать: перед поступлением в университет она участвовала в московских протестах, которые начались в декабре 2011 года и продолжились до грубых, по сфальсифицированным уголовным делам, посадок участников.
– Представляешь: они на официально разрешённом – разрешённом! – митинге с согласованным маршрутом провоцируют огромную массу народа, перекрывают ход ста тысячам человек! Загородили мостик, и так узенький, – и всё: эти сто тысяч как в мышеловке. Выставили там войско «особого назначения», водомёты, поливалки, полицию, внутренние войска…
– И что было дальше? – Дада вернул её из воспоминаний на скамейку, где они сидели.
– Ну сам подумай: сзади ничего не видящие сто тысяч человек напирают, впереди стоит армия. Те, кто оказался в первых рядах, не понимают, что делать! Вдруг куча народу покатилась вниз на набережную, лишь бы избежать столкновения с полицией… Меня едва не снесли! Прыгали чуть ли не в воду. Кто-то орал – мол, чего творите, на митинг есть разрешение! Этих полицейские начали бить первыми. Потом они скажут, что это демонстранты начали кидаться на армию и вообще идти на Кремль! А у вас тоже по четверо или даже вшестером на одного безоружного человека полиция нападает?
– Ты имеешь в виду патрули?..
– Боже, ну какие патрули! Неважно! Короче, хватали всех подряд, били дубинками и тащили в автозаки. Потом на судах этих избитых людей оклеветали и посадили в тюрьмы от двух до шести лет. Вот так.
– Может, всё-таки они как-то были вооружены?
– Да какое там. Знаешь, как все эти митинги в Москве назывались?
– Как?
– Ми-ми-митинги. Потому что «ми-ми-ми»: все интеллигентные, только и слышишь «простите» да «позвольте вас побеспокоить»…
– Не понимаю?..
Дада подумал, что она уже хорошо говорит по-французски, но ещё всё же не так хорошо, как если бы уже завела себе французского petit ami.
– Ну, это прямая калька с английского «митинг» по-французски в смысле «демо», наверное, можно выразиться как «ми-ми-миньон демо».
– Нет, так не говорят! – засмеялся Дада.
– Ну и ладно. Короче, тюрьма за то, что возомнили, будто у нас возможен мирный протест. У нас! – где бандиты в правительстве, настоящие…
– Как это – настоящие бандиты в правительстве?
– В следующий раз расскажу, – засмеялась Марин и взяла его под руку. – Пошли! Уже поздно, а мне на первую пару – очень рано.
Они шли, двое в пустом городе. Машин почти не было, да и прохожих тоже: зимняя ночь не предполагает гуляний до утра. Париж становится собственной декорацией, когда по нему не стучат каблуки, не шуршат колёса, не ревут мотоциклы и сирены, не разносится смех и мур-мур волшебного языка. Дома с тёмными рядами окон стоят, как кляссеры без марок, на узких улицах горят только мощные фонари на фасадах некоторых зданий и мерцают то там, то сям одно-два бессонных окна.
Он задумался и даже не понял, что она, быстро псевдо-поцеловав его в обе щеки, исчезла.
Проклятие, чёрт, вот дерьмо! Он забыл про пакет!
Метро закрыто, телефон сел, денег нет. Бежать!
Когда Дада наконец оказался на улице Акведук, сто потов сошло с него и в подвздошье давно торчало дикарское копьё – дышать он мог мелко и быстро, как пробитый этим копьём пекинес. На подгибающихся ногах приблизился к дому номер семь, опершись руками о колени, заглянул внутрь углублённого входа в подъезд: да, в спальнике на пенке действительно кто-то спал. Господи.
– Простите, – пролепетал он едва слышно. – Простите! – повторил громче.
Спальный мешок недовольно зашевелился.
– Чёрт! Чего надо? – из-под шапки выглянуло заросшее седыми волосами ухо.
– Я – вот…
– Ну? Чего тебе?
– Должен передать вам, вот – пакет. – Дада вытащил из кармана и протянул конверт.
– Что это, от кого?
– Я просто курьер, передал и пошёл… – Он шагнул было в сторону, но холодная жёсткая ручища крепко схватила его.