— Может, знаешь, Антипыч, а может, и нет. Чужая душа потемки. Ко мне с чем пожаловал?
— Не догадываешься?
— Для этого большого ума не надо. Ты сам по себе или по поручению?
— Тебе как хочется?
— Вроде и все равно, — сказал Бубнов, — а ежели по-человечески, от себя, оно приятнее.
— Считай, что от себя.
— Да ладно, без разницы мне это. Спасибо, что не чужому доверили. Случай-то обыкновенный, Антипыч. Не возьму даже в толк, откуда такой интерес проявился.
— Интерес тоже обыкновенный. Стукалова, конечно, можно наказать и накажем, а я подумал: дай-ка, дескать, схожу к Николаю Иванычу, побеседуем. Вот ты в заявлении написал, что находился при исполнении обязанностей...
— Ну?..
— А на самом деле уже сменился с дежурства.
— Я в форме был. Он не знал, что я не на дежурстве.
— Ишь как ты поворачиваешь! — Захар Михалыч усмехнулся. — Ловко. А если он скажет, что знал?..
— Ты научишь? — спросил Бубнов и прищурился.
— Хоть бы и я, а только будущий твой зять, Николай Иваныч, и сам мог узнать.
— Зять?! — Бубнов вскочил. — Пусть выкусит! — Он показал фигу. — Голь перекатная, на кой он нужен в моем доме?.. Я своими руками, по́том своим наживал все! Подумаешь, тыща триста оклад! Много ртов накормить с этого заработка?
— А у тебя какая зарплата?
— Мое — при мне. У меня дом, сад, огород, двадцать ульев...
— Пошел, пошел! — Захар Михалыч поморщился. — Не про то говоришь. Ты подумай, Николай Иваныч, о дочери своей, ей ведь жить, не тебе. Забери свое заявление, ничего все равно не добьешься, а дочь и зятя против себя настроишь на всю жизнь.
— Конечно, я человек маленький, рядовой, не то что ты. Меня можно и ударить, и оскорбить, я все должен терпеть...
— Не ударял он тебя, зачем мне-то врешь? Оттолкнул только. И брось паясничать, честное слово, прекрасно же знаешь, что я такой же рабочий, как все. Как и ты.
— Эге! — Бубнов поднял указательный пален. — Такой да не такой. Ты и депутат — сам за тебя голосовал, и член парткома, а я?.. Боец пожарной охраны, ноль без палочки. Нет, Антипыч, мне за тобой не угнаться, не на равных мы.
— На равных, Николай Иваныч, на равных... У тебя заботы, и у меня их хватает, не думай. Дети, они всегда дети, до самой старости. По-дружески советую: кончай ты эту волынку, не срамись. Не хочешь, чтобы зять в доме жил, не надо — он комнату скоро получит...
— Получит, держи карман шире, — возразил Бубнов, однако говорил он без прежней уверенности и злости.
— Я знаю, что говорю. Да и не в том сейчас дело. — Захар Михалыч покосился на Бубнова и вдруг подумал, что он похож на Прохора Данилова. И совпадение какое — оба вроде в сторожах. Но Николай Иваныч никогда преступлений не совершал и не совершит, а что со Стукаловым схватился, дело житейское, семейное. Бывает и хуже. Поймет, обязательно поймет, что не прав... Труженик он. А в сорок первом был в ополчении добровольцем. Или не был?.. — Забыл я, Николай Иваныч, — спросил, проверяя свою память, — ты в ополчении ведь был?
— А то как же, Антипыч! — с гордостью ответил Бубнов. — Под Славянкой оборону держали. Это святое, взять винтовку, когда враг по нашей земле топает. Святое! — повторил он. — И ты был?
— Да, — сказал Захар Михалыч. — И ты прав — святое это дело. Ладно, пойду я, засиделись.
— Заходи еще когда, — пригласил Бубнов, — всегда рад. А то, может, выпьешь моей домашней наливочки?
— Не хочется, спасибо.
— Что я спросить у тебя хотел, Антипыч...
— Спрашивай, Николай Иваныч.
— Дома-то как, все ли хорошо? Разное люди болтают...
— Не знаю, — сказал Захар Михалыч. — Ну, прощай пока. — Он протянул Бубнову руку.
Домой старый Антипов сразу не пошел. Завернул по дороге в городской сад, благо с утра там бывает мало народу. Отыскал на берегу укромное место, присел под ивой прямо на землю, чтобы подумать обо всем, что камнем лежало на сердце.
Бубнов, не понимая того, задел самое больное. Захар Михалыч не мог не видеть, что с зятем творится неладное. Потеснила Зинаида Алексеевна Клавдию, сильно потеснила... И как ни раскладывай, а чего-то, каких-то важных мелочей недосмотрел и он, а ему-то, старому, надлежало все видеть и понимать, чтобы не пропустить момента, когда начался разлад между дочерью и зятем. А он-таки был, разлад... Конечно, главная вина остается с Анатолием, но в чем-то виновата и Клавдия, потому что женщина обязана устраивать семейную жизнь, беречь ее от непогоды, должна прощать близкого человека, мужа, в малом, чтобы после не потерять всего. Должна иногда не замечать что-то, не знать, чего знать ей не нужно. Однако и на его долю вины хватает — не подсказал, не внушил, не посоветовал вовремя...
Трудно признаваться в этом, а нельзя не признаться. Обманно совесть не успокоишь.
Тихо и ласково плескалась вода. Солнце пригревало спину. Сад помаленьку наполнялся гуляющими. Все были веселые, жизнерадостные. В последнее время люди, слава богу, научились отдыхать, забывать о каждодневных делах и хлопотах. И это хорошо, потому что иначе не знали бы люди ни праздников, ни будней и вся жизнь была бы как один длинный, скучный день.
На открытой эстраде оркестранты налаживали свои блестящие трубы. Значит, будет гуляние или концерт. А ближе к вечеру, когда спадет жара и когда разойдутся по домам мамаши с детьми, пожилые пары и вообще семейный народ, на танцевальной площадке соберется молодежь, у которой впереди — неоглядно и неохватно — вся долгая жизнь с радостями и огорчениями, с любовью светлой и торжественной, как праздник, с трагедиями маленькими и большими, без чего тоже нельзя, невозможно прожить на свете. Да только кто же, какой дурак думает, вступая в жизнь, о трагедиях!.. Они, как смерть, о которой не думают загодя, — сама придет, когда настанет час.
Старый Антипов поднялся неохотно — уж очень хорошо сиделось и думалось в одиночестве, — отряхнул брюки и медленно, сторонясь людных дорожек, пошел к выходу. И вспомнились ему почему-то слова Кострикова, сказанные перед самой смертью, в больнице, куда Захар Михалыч приходил навешать его: «А жить-то надо, Захар. Надо жить...»
— Будем, — произнес он вслух и огляделся испуганно, не слышал ли кто-нибудь. — Образуется все.
ГЛАВА VIII
Незаметно как-то прошло лето и минула осень с частыми затяжными дождями и сильными, ураганными ветрами. Ветры наводили на реке крутые, высокие волны, вода делалась темная, мрачная, и даже самые отчаянные рыболовы не осмеливались в такие дни рыбачить с лодок.
Жулик, боясь непогоды, безвылазно сидел в доме, скулил, жался к людям.
У старого Антипова унесло кепку. В палисаднике поломались георгины. Наталья с Михаилом ходили в школу огородами — по берегу страшно.
Тревожная была осень.
В конце ноября выпал снег. Выпал на сырую землю, и неуютно, вовсе уж беспросветно сделалось на улице. Еще не зима, но как бы и не осень. Слякотное, серое межсезонье, когда душа жаждет одного — поскорее добраться до тепла и света.
Клавдия Захаровна настаивала, чтобы Зинаида Алексеевна, когда они работали с мужем, оставалась у них ночевать.
— Нет, нет, я привыкла ночевать дома.
Может быть, если бы старый Антипов поддержал дочь, Артамонова и согласилась бы — дорога на станцию хоть и короткая, но идти в темноте, когда под ногами снег вперемешку с грязью, а сверху льет дождь, удовольствие не великое. Однако Захар Михалыч молчал, не хотел больше вмешиваться в эти дела. Но, ожидая возвращения зятя, который каждый раз провожал Зинаиду Алексеевну, волновался сильно, стараясь не выдать своего волнения дочери...
Они засиживались допоздна, насквозь прокуривая большую комнату. Засиживались скорее по инерции, из упрямства, потому что обоим было уже ясно: вдвоем с работой не справиться.
Чаще и чаще они отвлекались на посторонние разговоры, чего прежде, в пору надежд, не позволяли себе. Либо Зинаида Алексеевна не приходила совсем, ссылаясь на неотложные дела.
И наступил день, когда она, в сердцах оттолкнув арифмометр, сказала с раздражением: