Чуть ли не от самой проходной — улицу перейти только — была протоптана по льду тропа, и все, кто жил за рекой, в зимнее время, когда становилась окончательно река, ходили по этой тропе, намного сокращая путь от завода к дому. Ночью это было небезопасно — повсюду рыбаками наделаны лунки, а кое-где, поближе к берегу, и большие проруби для полоскания белья. Принято считать, что белье лучше всего полоскать в студеной речной воде.
Анатолий Модестович постоял на берегу, у спуска на лед, раздумывая, как ему идти, и все-таки свернул налево и пошел кружной дорогой, через мост. Хотелось побыть одному, а если идти домой по реке — всего и дороги-то пять минут.
Он уже решил, что сегодня объяснится с женой и, понимая, что объяснение предстоит трудное, оттягивал этот момент...
Пожалуй, не помешало бы заглянуть в «Голубой Дунай» (так называли пивную возле бани), выпить, растворить в вине тревогу, однако Анатолий Модестович и вообще-то выпивал редко, лишь в праздники, а вне дома — никогда. Разве что в гостях.
Последняя надежда, что его переведут из цеха на другую работу, — рухнула самым неожиданным образом. Он провалился с позором.
Что же делать? Подписать заявление Зинаиде Алексеевне, пусть с богом уходит?..
Это могло быть спасением, и Анатолий Модестович возвращался к мысли об этом, хотя и сознавал, что поступить так не имеет морального права, что, подписав заявление, он совершил бы предательство, облегчил бы собственную участь за счет Зинаиды Алексеевны.
А может, вообще ничего не предпринимать, оставить все как есть? Никто не подталкивает его, никто не требует объяснений...
Он нисколько не сомневался, что в семье все останется по-прежнему, что стараниями, вернее молчанием, тестя будет соблюдено внешнее благополучие, жена ничего не узнает о случившемся, если он не признается сам. Однако, промолчав, он навсегда потерял бы уважение Захара Михалыча, которое дорого ему...
Пойти на разрыв с женой? Может быть, это будет временный разрыв? Да, его признание явится страшным ударом для нее, но, успокоившись, придя в себя, она, возможно, простит... Поймет и простит. Ведь легче и безболезненнее потерять часть, чем потерять целое!
Но в том-то и дело, понимал он, что целого уже никогда не восстановить. Скорее всего не восстановить. И уж наверняка — если он промолчит, сделает вид, что ничего не произошло. В другой семье, живущей другими принципами, это могло бы быть выходом из положения. В семье Антиповых — нет. У них все отношения построены и держатся на честности, на откровенности. Ведь ради дочери и внуков Захар Михалыч сознательно отказался от личной жизни, может быть — от личного счастья, на которое имел право и которое, когда бы он захотел, мог обрести. Он сохранил пожизненную верность покойной жене, хотя и было-то ему меньше пятидесяти, когда она умерла. Надолго ли хватит мужества, сил, чтобы смотреть в его глаза, зная огромную вину перед ним и перед его дочерью?..
Но и признание — это разрыв. Почти обязательный разрыв. Если не вмешается и не поможет своим авторитетом тесть.
Было безветренно и морозно. Негусто и ровно, точно выполняя обязанность, падал снег. Ступалось приятно и мягко. Возле моста с горки катались ребятишки. Кто на санках, кто на лыжах, а кто и просто на кусках фанеры. Тут же были и сын Мишка и племянница. Оба на лыжах, и оба с ног до головы вывалянные в снегу.
Анатолий Модестович любил Наталью, был привязан к ней не меньше, чем к своим детям. Оттого, наверное, что она была первым ребенком, которого он взял на руки. Так уж случилось в жизни, что сначала он взял ее, а после своих детей.
Сын бо́льшую часть времени проводил с Натальей. С родной сестрой они не очень ладили. Конечно, Таня помладше, у них разные интересы, но главное — разные характеры. Миша непоседливый, какой-то взрывной, весь как бы нацелен куда-то мчаться, что-то делать, предпринимать (как и Наталья, между прочим), а Таня усидчивая, спокойная девочка, ей бы возиться с куклами и рассматривать картинки в книжках. Жена вот настаивает, чтобы он научил дочку читать, а он против этого. И дед против. Они считают, что всему свое время...
Анатолий Модестович постоял на мосту, наблюдая за сыном и племянницей, и собрался уже идти дальше, когда услышал голос жены.
— Наталья! Михаил!.. — кричала она громко и сердито. — Вы что же такое делаете?! Сию минуту марш домой, пока не попало!
— Еще немножко! — откликнулся сын.
Он лежал в снегу под горой, Наталья помогала ему подняться.
— Никаких «немножко»! — сказала Клавдия Захаровна. — Простудитесь, вы же мокрые совсем.
— Ну чуть-чуть...
И тут Клавдия Захаровна заметила мужа. Взглянула на него удивленно и проговорила укоризненно:
— А ты куда смотришь, Толя? Неужели не видишь, чем они занимаются?
— Пусть, — ответил он. — На то они и дети.
— Ты в уме?! Хочешь, чтобы они заболели? У вас с отцом вечно не как у людей.
— Ничего им не сделается.
— Грипп же сейчас повсюду, эпидемия! Нет, — молвила она, вздыхая, — я когда-нибудь сойду с ума, честное слово! Возьми хоть сумку, что ли, у меня руки отваливаются.
Анатолий Модестович теперь только заметил, что у жены две сумки. Он взял одну. Она была очень тяжелая.
— Что ты носишь в них?
— Еду для вас, что же еще! — раздраженно ответила Клавдия Захаровна. — А ты почему такой хмурый, случилось что-нибудь на работе?..
— Да нет, — ответил он неуверенно. — Ничего не случилось, просто устал.
— Не нравится мне твое настроение в последние дни. Может, ты заболел?
— Я здоров.
— И отец ходит, как сыч. Сегодня даже поругались с ним. Спросить ничего нельзя, рычит, как зверь.
— Ничего не говорил?.. — спросил Анатолий Модестович и почувствовал, как замерло сердце.
— Ты много мне рассказываешь о своих делах? — сказала Клавдия Захаровна. — И он так же.
Их догнали ребята. Раскрасневшиеся, возбужденные, они были переполнены весельем, живой радостью, и Анатолий Модестович, слушая их, не знал, куда деть глаза, так ему было стыдно сейчас...
— Хорошо, хорошо, — проговорила Клавдия Захаровна, остужая ребячий восторг. — А уроки вы сделали?
— Сделали! — за двоих ответил Миша.
— Ты сам делал или Наташа за тебя?
— Чуть-чуть сам, чуть-чуть она. Наташа помогла мне решить два примера, а задачку я решил сам, честное слово!
И в этом признании сына Анатолий Модестович угадал укор себе: в антиповской семье никто никогда не лгал.
— Если так, тогда ладно, — проговорила Клавдия Захаровна. И обратилась к мужу: — Ты бы занялся с ним, что-то у него с примерами не получается. И учительница говорит, что задачи решает хорошо, а в примерах путается.
Анатолий Модестович промолчал.
Дома Клавдия Захаровна разгрузила сумки и принялась стряпать. Для серьезного разговора время было явно неподходящее, и Анатолий Модестович пошел в сарай наколоть дров. Он любил эту работу. Ему доставляло истинное наслаждение, когда удавалось одним удачным ударом развалить толстое полено, и потому, прежде чем взмахнуть топором, он тщательно осматривал чурбак, высматривая, куда удобнее, ловчее ударить топором. А вот пилить дрова было для него мукой. Он считал это занятие однообразным и бесцельно утомительным. Зато и купил однажды бензиновую пилу, вызвав неодобрение тестя. Захар Михалыч был уверен, что человек как можно больше должен делать руками, а разных механизмов хватает на производстве. Дом не завод. Случалось, он брал обычную пилу и в одиночестве, с каким-то стоическим упрямством корпел над «козлами», распиливая бревна-коротышки на поленья. Анатолий Модестович не понимал, не хотел понимать этого упрямства, не видел в нем смысла и, посмеиваясь, говорил иногда, что тестю нужно было родиться лет на триста раньше, когда вообще не существовало никакой механизации, а Захар Михалыч, пропуская слова зятя мимо ушей, знай себе таскает, таскает пилу взад-вперед, и сыплются на ноги ему янтарные, пахучие опилки... Или остановится, распрямит спину и скажет спокойно, точно не в шутку, а всерьез: «Дрова, которые разделаны своими руками, греют лучше. И тепло от них идет ласковое...» И снова продолжает бессмысленную, по мнению Анатолия Модестовича, работу. Время от времени пила изгибается по-змеиному, издает звенящие, похожие на стон звуки, и тогда Захар Михалыч чертыхается шепотом, но работу не бросает...