— Правда, — ответила она и поправила упавшую на глаза прядь волос.
— Зря. Ни к чему это.
— Простите, Захар Михайлович, но мне лучше знать, — сказала она и выпрямилась.
— Может, лучше, а может, нет, — сказал он убежденно и почувствовал физическое неудобство, хотя сидеть было хорошо.
— Вам Анатолий Модестович сообщил?
— Нет, не он.
— Интересно, кто же тогда?.. Впрочем, не имеет значения. Раз заявление побывало в руках у табельщицы... — Она усмехнулась. — Вас интересует причина увольнения?
— Причину я знаю. — Старый Антипов взмахнул рукой.
— Что вы знаете?! — Она отшатнулась и опять привалилась спиной к стене.
— Вы позволите закурить?
— Курите, пепельница на столе.
Он подвинул пепельницу, закурил и затянулся глубоко, жадно.
— Худого не думайте, я пришел к вам без сердца. Зять сам признался во всем. — Сказать, что он случайно увидел в окне, Захар Михалыч не мог и не хотел.
— В чем же он признался? — Зинаида Алексеевна потянулась за папиросой. — Глупости, поверьте мне. Вы старше меня и знаете прекрасно, что в жизни бывает разное. Разное, — вздохнула она. — И если каждый пустяк...
— Верно, — согласился он, думая, что курить она совсем не умеет, папиросу держит неловко и не затягивается, а просто пускает дым. И повторил: — Верно, всякое бывает. Но я не о том. Любит он вас, вот в чем дело.
Зинаида Алексеевна чувствовала на себе его пытливый, жесткий взгляд и знала, чего он ждет от нее. Отречения, чего же еще? Но солгать не могла. Или не захотела.
— Я знаю, — сказала просто.
— И вы его любите.
Она рассмеялась громко, закашлялась, подавившись дымом, и потушила папиросу.
— Не имеет значения, Захар Михайлович. В данном случае не имеет.
— Не бывает такого, чтобы любовь, когда она настоящая, не имела значения, — усомнился он.
— Согласитесь, что каждый человек имеет право кого угодно любить и кого угодно ненавидеть.
— Имеет.
— И никто не волен требовать любви от другого. Дико это, нелепо и ненужно — любовь по требованию. Так вот: я ненавижу Анатолия Модестовича. Слышите, не-на-ви-жу!
— Неправда, — сказал старый Антипов, вздыхая. — Не надо обманывать себя. А меня обмануть нельзя.
— Да с какой же стати мне вас обманывать? — воскликнула она. — Любила, это верно, не стану скрывать. Теперь уже не люблю. А может, не любила и раньше... Придумала себе любовь. Я ведь злая, Захар Михайлович, не думайте. Думала: пришел человек с фронта, до войны он был ничей, не принадлежал никому — понимаете? А пришел и дал кому-то счастье. Но почему не мне? У меня война отняла счастье, которое я имела, так не больше ли я имею на него прав, чем другие?.. Почему должна страдать я?.. Глупо, конечно. Но годы проходят, я делаюсь уже не просто одинокой бабой, но пожилой, которая очень скоро никому будет не нужна. О серьезном я не думала... Он ведь младше меня. Когда впервые пришла к вам, увидела детей... В общем, ругала себя, но было поздно. Мне бы, дуре, больше не приходить, уволиться тогда же... Не знаю, почему не сделала этого. — Зинаида Алексеевна подняла голову и посмотрела на старого Антипова с горечью. — Наверное, не догадалась. Хорошо мне было у вас. К детям привязалась, забыла, кто я такая. Возьму себе ребенка и буду воспитывать. Как вы думаете?..
— Замуж выйдете, — сказал старый Антипов, чувствуя в себе какую-то нежность к этой одинокой красивой женщине. Он жалел ее, понимая всю безмерность, огромность горя, с которым она живет, тоски и безысходности. «Другая на ее месте не посчиталась бы ни с чем, — думал он, — наплевала бы на все, на чужую семью и детей, увела бы за собой полюбившегося мужика... Она может, а зять пошел бы, пошел... Да и как не пойти?»
— Замуж, говорите? — Она пожала плечами, но как-то неестественно, ненатурально. — Не хочу. На меня не угодить. Я себя-то люблю только по большим праздникам. А выходить замуж, лишь бы мужчина был в доме... Я не плотоядное животное. Привыкла уже к одинокой жизни. Знаете, в этом есть своя прелесть! В сущности, человек никогда не бывает до конца свободен. Ни в выборе, ни в поступках. И дома какие-то обязанности, дела... А я дома совершенно свободна! — Зинаида Алексеевна встала с оттоманки, подошла к окну, открыла форточку, впустив в комнату свежий и приятный морозный воздух. — А работа... Я слишком далеко зашла, играя не свою роль. Не нужен он мне. А работать нам вместе больше нельзя, Захар Михайлович. Это смешно и стыдно, поймите.
Он кивнул, потому что прекрасно понимал.
— Поверьте мне и скажите Клавдии Захаровне, что между нами ничего не было и не могло быть. Минутная слабость. Такое случается со всеми, этого нельзя принимать всерьез. Она должна простить Анатолия Модестовича. Он хороший отец и любит свою жену.
— Клавдия ничего не знает, — сказал старый Антипов, потупившись. — А отец он хороший, это верно. Никто не осуждает его. Он себе сам не простит, это главное.
— Ерунда какая! Сколько на свете мужиков...
— Не ерунда. Живет с Клавдией, а сердцем-то с вами.
— Нет! — выкрикнула, точно выплеснула, Зинаида Алексеевна.
— От нас это не зависит. А ребята скучают без вас, все спрашивают тетю Зину... Жизнь, она такая! Не угадаешь, где споткнешься, а где выпрямишься.
— Захар Михайлович, а почему вы не женились второй раз? — неожиданно спросила Зинаида Алексеевна.
— Я-то? — переспросил он. — Сам не знаю. Некогда было. Ну, извините, что потревожил в выходной. Может, и зря.
— Наоборот, спасибо, что пришли.
— Выходит, виноватых нету. А хоть бы и были, что из того?.. Раз есть виноватые, значит есть и невиноватые, я так думаю. Он мужчина, ему и уступить дорогу.
— О чем вы?
— Пустое, просто к слову пришлось. — Старый Антипов тяжело поднялся, спрятал в карман папиросы и пошел к двери. — До свиданья.
— Постойте! — остановила Зинаида Алексеевна. — У меня тут есть оловянные солдатики, довоенные, очень красивые, возьмите их для внука.
Он понимал, что нельзя брать, что должен отказаться, но вдруг подумал, глядя на Зинаиду Алексеевну, что отказом своим обидит ее, потеряет возникшее доверие. Она сняла со шкафа коробку, перевязанную лентой, и подала ему.
— Ну, спасибо! — сказал старый Антипов искренне. — Михаил обрадуется.
— Боже мой! Боже мой, сколько в вас силы!.. — Она закрыла руками лицо и непроизвольно попятилась, словно перед нею был не живой человек, пришедший к ней за покоем и миром, а ожившая, обретшая на глазах неземную плоть икона.
— Почти что и не осталось, силы-то, — сказал он, усмехаясь. — В молодости была силенка, а теперь проживаю остатки. Вот проживу, и все, кончится, стало быть, жизнь. Ну, еще раз простите великодушно за беспокойство.
Он уходил, не зная, добился ли того, ради чего решился прийти. А может, он не знал толком, зачем решился на этот отчаянный шаг?
Либо хотел утвердиться в порядочности Зинаиды Алексеевны и в том, что между зятем и ею действительно не было ничего, потому что жили, чего уж там, жили в душе подозрения — не наезжал ли зять тайно сюда; либо сомневался, стоит ли и далее держать в неведении Клавдию и не лучше ли и не справедливее ли, если зять уйдет открыто и честно к любимой женщине...
Ему казалось, что зять не разобрался в своих чувствах и оттого не знает, как поступить.
А кто разберется в этом?..
Слепой бы увидел, что он любит Зинаиду Алексеевну, однако нельзя сказать, что он не любит Клавдию, вот и Зинаида Алексеевна говорит, что любит зять свою жену...
«Но как же так, — спрашивал себя старый Антипов, — любишь жену, а сердцем тянешься к другой, которую тоже любишь! Не бывает такого на свете, не может быть!»
Ясно, что Зинаида Алексеевна не приняла бы зятя. Не приняла бы прежде, тем более не примет теперь, хоть и покривила душой, сказав, что не любит его. Любит, страдает больно — это видно и по лицу, на котором застыла печаль, и по глазам, в которых затаилась глубокая тоска. Но правда и то, что любовь ее не меняет дела и дорога зятю в ее дом заказана. А раз так, думал старый Антипов удовлетворенно, бог даст, уляжется все, образуется. Время умеет лечить и не такие тяжелые раны, а иначе многие, если не все, люди на земле были бы обречены на вечные, пожизненные муки и страдания.